Давид Шраер-Петров - Ущелье геенны

Мы видели, как вся троица (Исав, Лия, Сид) мелькала на бульварах Вены, где по вечерам музыканты в разноцветных средневековых костюмах и шляпах с плюмажами играли Моцарта, Сальери и Штрауса. Сквозь витрины игрушечных кафе можно было наблюдать, как благополучные венцы степенно лакомятся пирожными или невероятно аппетитными венскими булочками. Как медленными глоточками отпивают свой венский кофе из игрушечных венских фарфоровых чашечек, чуть раскачиваясь на вензелеподобных венских стульях. Да, да! Иногда (или нам казалось?) мы видели в окнах кафе Исава, Лию и Сида. Потом нас перевозили из Вены в Рим под охраной автоматчиков (впервые возникла тема терроризма!), и ранним утром я увидел в коридоре поезда лицо Исава, освещаемое вспышками солнца, сменявшими черноту тоннелей. Освещаемое солнечными вспышками, как отблесками выстрелов. Мы видели это святое семейство и в Риме. Около пустоглазого Колизея. Сид кормил обрезками колбасы длинноногих бродячих кошек, предкам которых некогда доставались объедки с пиршественных столов Нерона и Веспасиана. Сид кормил, а Исав и Лия молча наблюдали за ним, никого не замечая вокруг. Мы встречали их среди толпы на площади перед собором Св. Петра, в Ватиканском музее, на вилле Боргезе. Они останавливались около мраморных красавиц античного мира, но глаза Исава смотрели только на Лию. Мы старались не сталкиваться с ними лицом к лицу. Мы боялись прикасаться к открытой ране. А говорить о пустяках не получалось. Вообще не хотелось возвращаться к прошлому. Но в конце концов пришлось.

Из Рима нас переправили на побережье Тирренского моря в город Ладисполь. Там, пользуясь покровительством еврейских благотворительных организаций, бывшие отказники должны были жить около двух месяцев и снова ждать виз. На этот раз въездных — в Америку. Кроме того, нас опекал любавичский раввин. Добрый малый, он носился по Ладисполю на мотоцикле, заставляя неимоверно страдать несколько православных старушек, эмигрировавших вместе с русскими дочками и евреями-зятьями. Старушки не знали, как им быть: открещиваться от моторизованного иноверца или креститься, чтобы Г-сподь помог ему не сломать шею? Очень уж сердечный человек был любавичский раввин. Он подкармливал старушек (еврейских и православных) конфетами и персиками. При синагоге были библиотека и спортивная площадка. Так что я, заходя за книгами, наблюдал играющего с другими детьми Сида и читающую в тени платана Лию. Мы обменивались несколькими дружескими фразами. По вечерам, когда июльско-августовская жара спадала и божественная приморская прохлада опускалась на землю, мы прогуливались по прибрежной улице, останавливались потолковать у фонтана с московскими приятелями, или фланировали вместе с коренными ладиспольцами по главной улице; кажется, то была виа Гарибальди. А может быть, виа Викториа… Бывало, нас догонял Исав. Он успел загореть, как араб. Темные разводы пота разрисовали ему рубаху, волосы, по обыкновению, лезли из нее наружу жесткими завитками, и ветер свистел вокруг его головы. Он догонял нас, останавливался на секунду, спрашивал, не видели ли мы Лию и Сида, бросал на ходу: «Хозяин, у которого мы снимаем квартиру, устроил меня к своему брату на бахчу. Собираю и гружу арбузы. На бахче вместе с поляками. Они ждут визы в Канаду. Плохо, что ли? (Это — и о поляках, и об арбузах). Ешь от пуза и бери домой!» В рюкзаке перекатывалась тяжелая голова арбуза.

Однажды мы встретили всю семью у фонтана. Было воскресенье. Выходной день на бахче или все арбузы собраны? Мы болтали о пустяках. Сид кружил на велосипеде («Нашел на свалке. Починил-почистил. Как новенький!» Это Исав о велосипеде). Мой сын ушел погулять с компанией молодых итальянцев. Мы стояли около фонтана среди эмигрантов. Исав не мог и минуты прожить без дела. Он рванулся («Я вернусь через минуту!») и куда-то побежал. Жена спросила: «Лия, как ты?» Та подняла глаза, полные тоски. «Я зайду к вам на днях. Можно?» Примчался Исав с букетом «эскимо» на палочках, невообразимо вкусных. «Желато! Желато!» — непрерывно слышалось в толпе фланирующих ладиспольцев. Для нас, эмигрантов, даже мороженое было невероятной роскошью. А тут целая охапка самых дорогих желато! Да, Исав гусарствовал, как молодой ухажер!

Мы ужинали на кухне. Через открытый балкон доносились голоса детишек, музыка из кафе, вечерние шумы приморского итальянского городка… В тот миг, когда я потянулся за двухлитровой зеленой бутылью столового вина, в дверь позвонили. Это была Лия. Лицо ее распухло от слез, волосы в беспорядке падали на лоб, плечи, шею. Она была в истерике. Она не могла говорить, а только рыдала, повторяя: «Я больше так не могу, не могу, не могу…» Мы пытались успокоить ее. Говорили о сыне, о долге, о чем-то еще, обо всех наиважнейших и никчемных в ее теперешнем состоянии вещах. Говорили как нормальные люди и члены семьи, защищающие ее нормальность, упрямо отрицающие все, что эту нормальность способно разрушить… Словом, как могли, мы успокоили Лию (успокоили, конечно, только внешне), посадили ужинать, налили вина. Начали вспоминать свой «отказной» театр, актеров, музыкантов. И, конечно же, Арама, нашего режиссера, брата Лии. Он уехал в Израиль. «Может быть, и мне надо было ехать в Израиль? Или остаться в Москве? Но как же Сид? Ведь через несколько лет — армия». Она снова зарыдала. В конце концов за Лией пришел Исав и увел ее домой.

Мы оказались на побережье Атлантики, в Бостоне. Они — на Тихом океане, в Сан-Франциско. Год или полтора перед праздниками мы обменивались поздравительными открытками. Потом все оборвалось. Ничего удивительного. Несколько лет ушло на привыкание, поиски работы, обретение новых знакомых и приятелей, словом, всего, что входит в понятие эмиграции. Наши открытки, адресованные Лие и ее семье, начали возвращаться. Их открытки, отправленные нам, наверняка тоже не находили адресатов. Поначалу приходится часто менять жилье.

Лет через десять после переселения в Америку мы решили поехать в Израиль. Времена там по-прежнему оставались неспокойными. Но откладывать поездку снова и снова было невозможно. Да и наступит ли когда-нибудь покой на этой земле? В Иерусалиме и Тель-Авиве жили родственники, друзья. Ведь Эрец — это магнит, который пробудил в нас желание иной жизни и в конце концов оторвал от России. Мы с женой отправились в Израиль, получив приглашение остановиться в Мишкенот Шаананим — Иерусалимском центре литературы и искусств. Он начал строиться в середине XIX века английским аристократом еврейского происхождения сэром Мозесом Монтефиоре. Центр этот был задуман как пристанище для евреев, совершающих паломничество к святыням иудаизма. Прежде всего — к Стене Плача. Студии-кельи, одну из которых предоставили нам с женой, стояли у подножия старинной ветряной мельницы, тоже принадлежавшей семейству Монтефиоре. Все это напоминало монастырь. Стены нашего жилища были сложены из крупных кусков гранита. Студию каменной оградой отделили от оврага, окружавшего Старый Город. Овраг пересекали тропы, круто спускавшиеся к едва видной сверху и утрамбованной тысячелетиями каменистой дороге. Можно было часами стоять и смотреть на Старый Город, паривший над миром, как божественная сфера. Чтобы попасть туда, следовало по тропе спуститься на дно оврага, пересечь каменистую дорогу и снова вскарабкаться вверх по тропе. Вскарабкаться к воротам. От оврага вправо отходил узкий мрачный «рукав», заросший бурьяном; над ним-то и возвышались остатки ворот. Это было Ущелье Геенны, где обитали души грешников. Мессии предстояло пройти через эти ворота, пересечь Ущелье Геенны, спасти несчастных мучеников, подняться вверх, войти в Главные Ворота Иерусалима, дойти до Стены Плача и восстановить Храм.