Владимир Короткевич - Книгоноши

Итак — подвиг и любовь.

Вторую часть своей жизненной программы прапорщик недавно начал претворять в жизнь: случайно встретил на местной ярмарке хорошенькую девушку и вот уже восьмой раз ходил за семь верст в поселок, чтобы ее увидеть. Имя у нее чудесное — Гануся, да и сама она как нельзя лучше подходила для будущей романтической истории: синеокая, тихая, скромная, в каждом движении чувствуется скрытая внутренняя сила. А походка… Чудо, а не походка! Лебедью плывет… Словом, в этом отношении Буткевич совершенно собой доволен.

И неудивительно. Ему ведь только девятнадцать.

…Этим вечером они отправлялись в секрет: трое солдат и Вольке, не упускавший случая лично участвовать в поимке контрабандистов.

Попросился и Буткевич, хотя очередь его не подошла. Возможность совершить подвиг могла представиться каждую минуту, и обидно было бы ее упустить.

Вольке пожал плечами. Пусть себе идет, если хочет. Правда, грубо пошутил:

- Думаете, она станет смотреть на вас с большей нежностью? Да барышня и так до смерти рада, что вы к ней прилепились.

— Рада или не рада, но думаю, что не совсем ей безразличен, — скромно отозвался Буткевич. — Последний раз, например, сказала, что я добрый.

— Вот видите. Роман идет своим чередом, и ради прекрасных глаз, ей-Богу, не стоит лишний раз мерзнуть в кустах. Через какой-нибудь месяц вы ее поцелуете. Месяца через три-четыре добьетесь своего. А может, и раньше, ибо это зависит от ловкости. Но не позже, чем через четыре.

— Возможно, — согласился Буткевич. — Если женюсь на ней к тому времени.

Улыбка грешного ангела исчезла с губ Ферди.

— Бросьте, прапорщик. Вы что, не знаете деревенских девчат? — И очень похоже передразнил: — А девочки! А таечки! А чего ж это он!.. Пусти, остолоп, пусти, говорю, а не то…

Последнее слово было непристойным, в смысле "плохо мне будет". Буткевич покраснел и отложил флейту.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы в таком тоне говорили о среде, в которой живет, возможно, моя будущая жена.

Вольке за его сииной только покрутил пальцем у виска. Потом вздохнул.

— Ладно уж. Время покажет. А сейчас давайте собираться.

Этой ночью сторожить надобно было особенно внимательно: давно поговаривали, что в одну из трех ночей из-за границы пойдет Корч, самый знаменитый из всех книгонош. Об этом, в припадке злобы на него, будто бы проговорился в местной корчме Евхим Списа, мужик из деревни Плавутичи. Злоба злобой, но ни Евхим, ни кто-либо еще из мужиков больше ничего не сказал.

Доносчиков не любили. С доносчиком никто не осмелился бы даже поздороваться. Поэтому и кордоны, и таможенники хорошо знали всех, кто ходит за границу, только по кличкам, не догадываясь, кто за ними прячется.

Корч считался самым известным — раз триста переходил он с книгами границу, и ни разу никто из пограничников его даже в глаза не видел. Однажды только повезло наткнуться на большие следы кожаных лаптей. Судя по следам, это был богатырь. Да еще наверняка вооруженный. Холера! И ходил ведь каждый раз новой тропой. А всех троп не счесть.

Ни Вольке, ни Буткевич не очень-то верили болтовне Евхима Списы. Мало ли что может наплести пьяный. Не знали они и места, продвигаясь наугад.

И, однако, все случилось именно в эту ночь.

Секрет перешел ночное болото. В темноте то и дело слышалось тревожное "у-тю-тю-тю…" — утки слетались на ночлег. И как бы хотелось теперь охотиться на уток, а не на людей: чувствовать, как бабахает двустволка, как тело птицы мягко падает в траву, а в перерывах слышно, как обманутая твоей неподвижностью летает в темноте возле укрытия огромная тень выпи.

Но не ради этого шли.

И они миновали болото и кустарник, забрались в самую чащу, усевшись неподалеку от тропинки, которой ходили на деревенский выпас дикие кабаны. Перед ними лежал косогор, покрытый ельником, черным орешником и густой крушиной.

…Около полуночи услышали шаги. Шли двое. Но один из них ступал так тихо, что его шаги стали слышны только потому, что прислушивались к неловким шагам другого. Этот другой тоже ступал осторожно, тише, чем солдат, и все же изредка под его ногой хрустел валежник.

Никто так не шумит в лесу, как человек.

— Ни с места! — крикнул Вольке, когда шаги приблизились. — Стреляю!

Те двое замерли. И все же через минуту — по движениям одного из них — стало ясно, что они удирают. Второго слышно не было, и солдаты даже подумали, что он остался на месте.

Столб огня прорезал кромешную тьму. Стрелял поручик. Потом загремели выстрелы солдат: было слышно, как падали срезанные пулями ветки и листья.

Мимо Буткевича, ломая кусты, рванулся в темноту Вольке.

— Стой! Поймал! Держите его, прапорщик! А-а, вот ты где!

Солдаты столпились вокруг поручика. Кто-то чиркал спичкой, зажигал фонарь.

- На звук стрелял, — прерывисто сказал Вольке. — Это тот, кто шумел. Да бегите же… Догоняйте второго… Хол-лера!

Но продолжать погоню не представлялось возможным. В окружающей тьме даже собственные ладони не рассмотреть. Один только раз, где-то вдалеке, затрещали сухие ветви, словно кто-то оступился.

В свете фонаря разглядели распластанного на тропе парня лет семнадцати. Держать его было незачем: пуля поручика, пробив парню висок, вышла в затылке. Он так и упал на спину — сразу, прижав телом большой лубяной короб с книгами, словно не желал отдавать его в чужие руки.

— Гаси фонарь, — сказал Вольке. — Перестреляют, как собак.

— Вряд ли имелось у них оружие, — заметил Буткевич. — Это ведь книгоноши.

- Один черт.

Только когда отошли подальше и снова миновали болото, Вольке досадливо крякнул:

— Не догадались. Может, убитый свояк тому. Надо бы сделать засаду и ждать. Сделать вид, что ушли, и ждать. Вернулся бы. Наверняка это Корч.

Помолчал.

— Он и убегал, потому что думал: другой тоже убегает.

— Бросьте, — сказал Буткевич. — Вы что, ворон?

— Почему бы и нет?.. Так выстрелить в темноте — ого!.. А вы что, жалеете?

— Молодой, — кивнул Буткевич.

— Та-та-та. Наплюйте. Все равно придут за трупом. Не оставят же, надо думать, непогребенного… Словом, ерунда!

Убитого завезли в местечко и положили на рядно в густую траву у забора волостного правления. Положили с умыслом, чтобы парня опознали. Вольке оставил там прапорщика, а сам отправился в уезд докладывать.

Буткевич злился. Поручик снова спихнул на него самое неприятное. Смотреть на убитого неприятно: молодой, белокурый, волосы волнистые, на мертвом лице — удивленное выражение… Жаль парня. И потом, даже если крамолу нес, зачем же сразу стрелять? Нужно было попытаться поймать его живым. Живодер этот Вольке, и все тут. А ему теперь — смотри! Сторожит, правда, солдат, но все равно.

…Молодой белокурый парень лежит на рядне в густой траве.