Владимир Короткевич - Книгоноши

К вечеру траву эту сильно попримяли. Весть о том, что убили какого-то книгоношу, быстро разлетелась по окольным деревням. Люди шли и шли. Некоторые останавливались возле мертвого и долго разглядывали лицо, над которым уже начинали виться мухи. Но стоило старшине спросить у кого-нибудь:

-Что, узнаешь? — и человек, опуская голову или глядя прямо в глаза волостному, равнодушно пожимал плечами.

— Откуда мне знать? Нет, не знаю.

Это походило на настоящий заговор молчания. Злясь на все происходившее и заодно на то, что приходится, словно ворону, сидеть над убитым, Буткевич нервно спросил у волостного:

- Неужто и вы не знаете? Ведь ваша волость.

— Откуда мне знать? — совершенно так же ответил волостной.

Никто ничем не выдал, что знает убитого. Даже движением. Даже случайно.

Среди приходивших Буткевич заметил Ганусю. Подошла, ладненькая, синеглазая, в синем с желтыми цветами платке, молча постояла над убитым и пошла прочь.

Он нагнал ее, попытался остановить и увидел, что глаза у нее холодные и чужие.

— Стреляете, — проговорила каким-то темным голосом.

Прапорщик молчал.

— Стыдно, пане Олег.

— Это не я, это Вольке, — словно мальчишка, попытался оправдаться Буткевич и покраснел.

- Я знаю, пане, — сказала. — Но как вы… могли?

Она смотрела на него самым чужим и страшным взглядом: он стоял перед ней такой пристыженный, в глазах было столько горечи и обиды, что она опустила взор.

— Что же это вы? — спросила слегка другим тоном. — Как же это вы?

И в глазах ее мелькнул отсвет того восхищения, с которым всегда на него смотрела! Но помимо восхищения увидел он и другое — слезы не слезы, а что-то вроде безнадежного прощания с чем-то дорогим.

— Не нужно так, Гануся, — все еще преодолевая неловкость, попросил он. — Я ведь… полюбил вас.

Она молча покачала головой, отказывая в милосердии.

— Нет… нет…

И пошла прямо на него, словно перед ней было пустое место. Потрясенный, он отступил. Растерянно смотрел, как она шла по заросшей травой улице, как завернула за угол деревянного костела и исчезла. И тогда застонал от стыда и позора.

А парень все еще лежал в вытоптанной траве, и люди подходили к нему, смотрели и отходили. Так продолжалось целый день. Под вечер приехал из уезда злой Вольке. Куда-то исчезла его ангельская улыбка. Лицо напоминало лицо оруженосца, подающего рыцарю кинжал, чтобы тот добил поверженного врага.

Раздеваясь, смывая во дворе правления пыль (вода трижды становилась черной), вытираясь суровым полотенцем, бросал:

— Сейчас поедем на кордон… Никто не опознал?.. И неудивительно. Дикари!.. Вандалы!.. Индейцы… Уничтожать их, как собак!.. Молчат или клянут… Я знаю, хоть бы кто слезинку выронил… Орали на меня в уезде… Майор… Ничего, сейчас вот только горло промочу — и на кордон… Я им покажу… Кровью харкать будут.

Только за чаем он немного успокоился. Высыпал перед собой на стол книжки из лубяного короба, пил чай и смотрел на них злыми, как у луня, глазами.

— Тутошних им, видите ли, захотелось… Шайзе… А живут с телятами… Уничтожать их…

- Что же, и меня уничтожить? — с усмешкой спросил Буткевич.

— Вы — другое. Вы цивилизованный человек. А это — навоз.

Покрутил головой.

— Ох и орали! Говорят, в губернии снова появились подметные письма. А в них слова — что министров душить надо…

- Так и написано?

-Ну, не совсем так. Но — смысл… Приехал из губернии жандармский майор… После разговора с нашим трухлявым воротом отозвал меня в сторонку. Сказал, что если контрабанда не прекратится, то самого заядлого контрабандиста прикончит без суда и следствия: край, мол, глухой, лесной. Кто разберется? Может, в перестрелке погиб? Контрабандисты, они же… вооружены.

-Это ведь разбой.

— Не разбой. Борьба с контрабандой. А контрабанда — она и есть контрабанда, книги это, английская ткань или табак.

Солдат, стороживший убитого, осторожно приоткрыл дверь и боком протиснулся в комнату.

— Тебе чего, Адриан? — спросил Вольке.

— Похоронить надо бы… Целый день на солнце…

— Тьфу!.. Ты бы еще что-нибудь аппетитное за чаем сказал.

— Так как прикажете?

— Пожалуй, можно будет отдать парня… Попу либо ксендзу, кто там у них… Все равно ничего не скажут.

- И еще… Там человек стоит, — сказал солдат. — Вас спрашивает.

- Пусть подождет, — буркнул Вольке. — Не видишь, чай пью. Ничего с ним не сделается, с твоим человеком.

- Старик.

— Тем более.

Буткевич выглянул в окно. Неподалеку от трупа стоял человек лет шестидесяти, костлявый, но еще довольно крепкий. Удивили ступни его ног. При росте ниже среднего они казались огромными и плоскими.

"Как у полесского злодея", — подумал.

Человек стоял, сложив большие морщинистые ладони. Опирался ими на длинный дорожный посох. Выцветшие голубые глаза немного недоуменно, но спокойно смотрели на убитого.

Только что-то уж больно низко опустил седую, как одуванчик, голову.

Голос Вольке, перебиравшего высыпанные на стол книжки, оторвал Буткевича от наблюдений.

— Календарь, — перечислял поручик, — заметка, как зимой делать ледник, запасая лед на лето. На польском. Зачем этим дикарям ледник? Разве что отсыпаться с перепою? "Сказочка про трех братьев, невесту и яблочко"… Культурное чтиво… Еще один календарь, литовский. А здесь… "Страдания бедной крестьянки и богатого лорда"… Это по вашей части… А вот псалтырь… На здешнем наречии… И молитвенник, тоже по-здешнему.

Он шевелил губами, разбирая буквы.

— Не по-людски как-то звучит.

- Почему? Они так говорят.

— В этом-то и опасность, — поучительно сказал Вольке. — Сегодня они, завтра хохлы, потом, Боже упаси, поляки…

Его руки вздрогнули вдруг над тоненькой книжкой в темной с разводами обложке.

— Ого!.. "Рассказы на белорусском наречии"… Сразу крамолой завоняло… Вот вам и молитвеннички! Сначала они, а потом и выпады против царского семейства…

- Да в чем там дело?

— А вот статейка: "Правильно ли мы сделали, оставив унию?" Вишь ты, еще разбирается, мужицкая морда! Не с такой головой люди это решали, а он им вопросы задает: "Правильно ли?"

Он смотрел на книжку, прищелкивая языком. А за окошком все еще стоял над трупом старик. Стоял, склонив седую, как одуванчик, голову.

Вольке наконец заметил его. С хитроватой искоркой в глазах, словно школьник, собирающийся удрать с урока, сказал прапорщику:

— Я устал, Буткевич. А вы целый день отдыхали. Примите его. А? А я пойду на сено, полежу немного.

Что-то заставило прапорщика согласиться. Хотя и выходило, что Вольке всегда спихивал на него самые неприятные дела, а вот теперь спихнул еще одно.

…Человек сидел перед Буткевичем и смотрел ему прямо в глаза.

— Что вам?