Нурмурад Сарыханов - Женитьба Элли Оде [сборник рассказов]

Реджеп взял протянутый ему бинокль. Два танка пылали вовсю, а остальные сгрудились, не доходя до них, и поворачивали налево, огибая горящие машины и приноравливаясь давить гусеницами залёгшую в окопах пехоту.

— Это же Рыжий, наш Рыжий из Ашхабада! — перебивая его, крикнул Реджеп. — Ну, конечно, он со своими фаустпатронами. Вон он там ползёт.

Реджеп передал бинокль мне, и оптика мигом приблизила ползшего солдата и танки прямо к подножию нашего холма.

Солдат в своей меланжевой ушанке вылез из одной воронки и исчез в другой. На него двигался рывками третий «тигр». От дрожи земли и лязга гусениц даже здесь, у нас, страшно было сидеть. Дым от первых танков, стелившийся по земле, то открывал, то закрывал спину и ушанку солдата. Когда я оторвал глаза от окуляра, чтоб отдать бинокль замполиту, раздался страшный взрыв. Взлетело облако дыма, потом показались языки пламени.

— Жив, жив! — закричал во всю силу замполит.

— Кто жив?

— Ваш друг, как его?.. «Рыжий, тот, кто взорвал такую махину. Он уже перебежал к следующему! — словно ведя репортаж со стадиона, комментировал замполит. — Да, да, пополз к другому танку. Вот чёрт!.. Вот герой! А как фамилия, как имя, отчество? — вдруг обратился он к нам. — На Героя мы обязаны представить его, значит, точно надо знать его данные, — ворчливо повторял он, хватаясь за свой планшет.

Мы пожали плечами.

— Рыжий… Просто Рыжий из Ашхабада. Больше ничего, — неуверенно, точно виноватый, сказал Реджеп.

— Должна же быть фамилия? — резко бросил замполит.

— Мы не знаем… Как-то не думали о фамилии. Все так зовут его. Рыжий — и всё!

Теперь мы уже беспокоились не за честь дивизии и Туркмении, а за жизнь парня. Он то почти из-под гусеницы «тигра» выскочит, то кувырком катится в воронку или из автомата бьёт по выползающему из подбитой машины танкисту.

Ещё взрыв.

Через четверть часа ещё.

Сплошной дым застлал всё поле боя, и мы уже ничего не видим.

На нашу сопку больше никто не лезет. Оставшиеся два танка, забыв о «престиже» грозных «тигров», дали задний ход, второпях давя гусеницами своих.

Наступила тишина. Облака синеватого дыма вздымались выше, обнажая то место, откуда утром противник намеревался прорвать нашу оборону и выйти к мосту через Туру.

— Честь дивизии спасена, — без всякого пафоса сказал замполит после долгого молчания и тотчас снова задал себе вопрос: — Кем? Кем же спасена? Я обязан выяснить, кто он?.. — И, не получив ответа, он пошёл, сгибаясь, по скользкой траншее вниз направо, туда, где, уткнувшись в наши окопы, застыли чёрные тела недавно ещё страшных «тигров».

К вечеру опять полил дождь. Моей плащ-палаткой пришлось укрыть пулемёты, а Реджеп край своей накинул на мою голову. Мы молча курили. Наступила темнота. Реджеп вытащил из своего пулемёта ленту и что-то спросил о трассирующих. Я достал из ниши жестяную коробку, открыл и подал ему. Он дал по диагонали направо длинную очередь. Строчка светлячков разрезала темноту и, картинно изгибаясь, исчезла далеко в бескрайней черноте. Реджеп смотрел не мигая, видимо, ждал встречной очереди с правого фланга. Нет, оттуда ничего не последовало. Он опять нажимал на гашетку. Из ствола снова полетели светлячки — туда же, ка предполагаемую линию вражеской обороны. И снова темнота поглотила их. Он ещё и ещё нажимал на гашетку, но встречной строчки не было. И только после каждой очереди сзади нас раздавался одинокий хлопок, а потом над нашими головами со своеобразным «шув-шув-шув» летела мина. Она шлёпалась там, где угасали трассы пулемёта Реджепа. Этот неизвестный друг «аккомпанировал» нашему пулемёту. Но земляк наш, Рыжий из Ашхабада, молчал, не включался в «игру».

Утром снова пришёл замполит.

— Безобразие — никто не знает его имени! — с огорчением говорил он. — Надо представлять на Героя, а — видите!..

— Все знали… он из Ашхабада, — сказал Ред-жеп. — Представляйте просто: Рыжий из Ашхабада. Без обмана будет… Все ж знали человека!.. — И Реджеп, прильнув к своему «максиму», отстучал, словно бы в память о товарище, «чечётку».

Мы, затаив дыхание, прислушивались.

— Нет, не отвечает! — не вытерпел я.

Покосившись на меня, Реджеп опять «сыграл», теперь уже со злобою и очень длинно: тра-та-та-та-та…

И вдруг — ответ! Не справа, как всегда, а слева и издалека. Мы повернулись туда: трэт-тэ-тэ. Трэ-тэ-тэ-тэ.

— Трут-ту-ту-ту, — послышалось с другой, тоже неблизкой позиции. Ещё одна настойчивая бодрая рулада…

Наконец и справа, только далеко, где-то на опушке леса на рокочущих нотах, обнадёживающе застучало:

— Трот-то-то-то-то!..

Перевод А.Аборского

Солнечный день как-то сразу притух. Заметив это, Гулназар-ага оглянулся и увидел, что на краю горизонта нагромождаются бурые гряды облаков.

Он поставил верблюдицу на колени и принялся доставать тёплую одежду. Тем временем ветви саксаула закачались, зашевелился песок на гребнях барханов, — призрачно-лохматое чудовище, наметившее себе жертву и уверенное, что ей от него не уйти.

Зимняя медлительная буря, в отличие от своих знойных июльских собратьев, не вздымалась песчаными вихрями в небо, не спешила расправиться с солнцем. Она неторопливо волокла за собой тяжёлые тучи, что мимоходом затмят белый свет, упрячут под завесу снега всё осеннее очарование Каракумов.

— Ага! Так и есть! Не послушались стариков, а теперь будете каяться! — в сердцах воскликнул старый чабан.

Жирный суслик, сидевший на задних лапах под кустом селина, юркнул в свою норку. Его нисколько не интересовало, чем так недоволен старый чабан и к кому обращена его речь здесь, среди безлюдных барханов. Может быть, и эта беззаботная тварь поняла бы досаду старика, если бы узнала, что по настоянию заведующего колхозной фермой перегон на зимние пастбища долгое время задерживался и только позавчера они наконец двинулись в далёкий, трудный путь.

Гулназар-ага накинул на себя тяжёлый чекмень с кошмовой подкладкой и уселся на землю, прислонясь спиной к верблюдице. В тот же миг верблюдица вздрогнула: упругая ладонь бури с силой хлестнула по ней, по видавшему виду чабанскому чекменю…

Когда Гулназар-ага, отбросив в сторону отяжелевший чекмень, встал на ноги, в воздухе уже носились снежные хлопья.

Мягкое осеннее солнце Каракумов надолго померкло. Поседевший небесный купол низко навис над землёй. Ветер налетал яростными белыми порывами, запутывался в зарослях саксаульника, метался, завывал, как раненый волк. Но старому чабану чудилось, будто весь мир заворожён белоснежной тишиной…