Нурмурад Сарыханов - Женитьба Элли Оде [сборник рассказов]

— Так точно, товарищ майор.

— А где находится его село. Далеко от вашего?

— Не могу знать, товарищ майор.

— Может быть, он вам говорил — почему до сорока лет не был призван в ряды Советской Армии?

— Нет, товарищ майор, такого разговора у нас не было.

Майор вопросительно посмотрел на комбата, тот сказал:

— По документам Хезрет Хакыев всё время болел и имел отсрочку. Но по заключению последней медкомиссии, он был совершенно здоров. Да и действия его, товарищ майор… Спуститься незаметно в ров, вылезти из него на насыпь может только человек сильный и здоровый.

— Что же скажете вы, товарищ лейтенант? — обратился майор к начальнику караула.

— Мне нечего добавить, товарищ майор, за исключением того, что тщательной проверкой обстоятельств, сложившихся на посту, установлено — часовой Гич-гельды Куртов действовал точно и чётко, согласно уставу гарнизонной службы…

Мне разрешили идти в расположение нашей роты. Потом вызывали в штаб Володю и всех других моих товарищей по взводу. Все как один поручились за меня. Больше меня не тревожили — оставили меня на один со своей совестью. Конечно, иначе поступить с беглецом я не мог, но мрачное чувство свершившегося не покидало меня. Особенно мне было не по себе, когда приехали родственники убитого. Неодолимая сила влекла меня к ним, рассказать всё, как было, и услышать хоть одно слово прощения. Мне не разрешили выйти за ворота. Мороз строго приказал:

— О каком прощении вы говорите, рядовой Курсов! Нет прощения тем, кто посягает на незыблемые основы наших вооружённых сил и не считается с армейскими законами! Вы же исполнили свой долг!

— Он был моим земляком, — попробовал я оправдать свою слабость.

Мороз обозлился ещё больше:

— А если бы этот земляк перешёл к фашистам?.. Ты бы тоже?..

Конечно, сержант был прав, но настроение у меня не улучшилось. Володя долго ещё меня успокаивал.

— Не тужи, Гич… Говорят, так бывает с каждым после меткого выстрела по живому. Человек мучится совестью, но мучение ложнр. Если б даже он был тебе другом, то всё равно ты не мог поступить по-иному. Дружба — дружбой, служба — службой…

Чувство подавленности постепенно прошло, завла-дела мной досада. Надо же было такому случиться как раз перед самой победой! Наши войска уже вели сражения в Берлине, сводки Информбюро каждое утро приносили радостные вести. В полку царило оживление!

В те дни, братишка, о передовой уже речи не было. Бывалые солдаты говорили о демобилизации, а молодёжь смотрела вниз с кургана и ждала «покупателей». Так мы в шутку называли представителей разных родов войск, которые приезжали к нам в полк, устраивали мандатные комиссии и группами увозили молодых солдат — в училище, в школы авиаспециалистов, в танковые части, роты связи. Володю взяли в военнопехотное училище. Простились мы с ним у ворот, обменялись адресами.

— Напишешь моей матери, она тебе скажет, где я нахожусь! — крикнул он, уходя.

На другой день мы праздновали победу: дотемна играл полковой оркестр, в столовой появился белый хлеб, прибавили мяса, старшины выдавали желающим папиросы. В общем, был настоящий большой праздник. А потом на построении полка зачитывали приказы, и мне, в числе других, за отличную боевую и политическую подготовку дали десятидневный отпуск домой. Помню, я направился в штаб оформлять документы и по пути встретился с майором Розыевым. Он был в парадном мундире, грудь его украшали ордена и медали. Майор задержал на мне взгляд, остановился.

— Ну вот и отвоевались, — сказал он не по-военному, просто и вдруг спросил: — Откуда сам?

— Казанджикский я, товарищ майор.

— А я из Ашхабада. Так что, глядишь, когда-нибудь и встретимся…

Чувствовал я себя очень неловко, потому что никогда не приходилось разговаривать с офицерами так запросто.

— Мне можно идти? — спросил я.

— Можно идти… Но почему у тебя скучное лицо? Дома всё в порядке?

— Дома-то всё хорошо, — осмелел я. — Здесь неспокойно, на сердце. Я застрелил на посту своего… туркмена…

Розыев сразу подобрался, сделался серьёзным.

— Значит, ты — тот самый… Ну-ка, давай присядем вон на той скамейке, — предложил он и повёл к штабной мазанке.

— Вот что я тебе скажу, — строго заговорил майор. — Армия наша не делится на русских, туркмен, казаков. В ней все — солдаты. И все народы в ней — братья. И государство наше живёт по этому закону. Нельзя, дорогой товарищ, оценивать свои поступки в узко национальном понимании. Ты комсомолец?

— Так точно, товарищ майор.

— У комсомольцев, как и у коммунистов, как и у всех честных людей, есть одна главная линия, по которой мы выверяем свои действия и поступки, — линия ленинской партии. Запомни это раз и навсегда, солдат. Пусть сердце твоё не болит. Ты поступил на посту так, как требует долг и совесть советского человека…

— Понял, товарищ майор.

— Ну вот и хорошо. А теперь иди.

Домой, братишка, ехал я весело. В нашем вагоне были демобилизованные фронтовики. У одного аккордеон, у другого — тоже; музыки и песен — хоть отбавляй, а всевозможных фронтовых историй ещё больше. Я не заметил, как промелькнула ночь и поезд подошёл к станции.

Перед выездом я отправил телеграмму Сары, и он встретил меня на перроне. На нём была брезентовая накидка, я не узнал его. Он меня окликнул, когда я со своим вещмешком проходил мимо.

— Хей, Гичгельды, пострелёнок ты мой. Куда бежишь, подожди, тут я!

Мы обнялись, и Сары повёл меня через линию, в степь. Здесь к развесистому дереву саксаула были привязаны две лошади. Одну из них Сары привёл специально для меня.

— Как здоровье мамы? Как мои братья? — спрашивал я, отвязывая поводья и садясь в седло.

— Слава богу, все живы-здоровы. Да и прошло-то всего три месяца, как ты уехал, что может случиться? Новостей тоже особых нет, — отвечал Сары, выезжая на тропу, которая терялась в саксауловых зарослях. — Парень один, однополчанин твой, раза три заводил к вам в кибитку, интересовался: не собираешься ли приехать домой? Письма твои последние читал, — продолжал Сары. — Вчера тоже был. Мать твоя доказала телеграмму. Тот однополчанин обрадовался: наконец-то, говорит, его увижу, ведь Гичгельды мой лучший друг.

— Кто такой? — удивился я. — Имя своё назвал?

— Нет, не спросили, — отвечал Сары. — Но узнать его не трудно: у него большая красная родинка на щеке.

— Не помню такого, — отозвался я и стал перебирать всех в памяти, с кем встречался в полку. С родинкой никого не вспомнил.

— Ай, ладно, увидишь — узнаешь, — сказал Сары, в мы заговорили о чабанских делах, о том, как идёт житье-бытье в нашем селе.

За разговором мы не заметили, как миновали барханы и выехали на такыр. Он был не очень велик, и за ним опять начинались пески. На такыре Сары заметил свежий конский след.