Светлана Шипунова - Дети солнца

Так мы прожили около двадцати лет.

Несмотря ни на что, мы любили наш дом. Ведь это взрослые понимали, что тесно, что без удобств, а мы, дети, не зная, как это бывает по–другому, были здесь вполне счастливы.

Спустя всего пару лет после вселения наш дом и двор уже утопали в зелени. Прямо за порогом цвели в низком палисаднике белые, жёлтые, кремовые розы. Большой куст тёмной сирени закрывал собою окно веранды. За домом рос чёрный и белый виноград, сорвать который можно было, не выходя из комнаты, стоило только руку протянуть в открытое окно. И чего только ещё не росло в нашем садике за окнами: яблоки–груши, вишня–черешня, клубника–малина, было даже одно маленькое, но плодовитое дерево- персик… А с другой стороны дома, рядом с сараями, поспевали в огороде редиска и морковка, лук и перец, петрушка и укроп, помидоры и огурцы, картошка и капуста.

За тем, чтобы вовремя вскопать грядки, запастись нужными семенами и рассадой, в срок посадить и потом ежедневно обильно поливать, строго следила наша бабушка.

— Сара с Юрой уже копают, а вы ещё думаете! – говорила она родителям.

Или:

— Аня с Асей уже поливают, а вы сидите! – это нам.

Чаще всего бабушка ставила нам в пример именно адыгейскую семью, как наиболее трудолюбивую и организованную. Просто так таскать от колонки к грядкам тяжёлую «поливалку» было скучно, и мы начинали бегать наперегонки с нашими ровесницами Анькой и Аськой, расплёскивая воду по всему двору и оставляя на асфальте липкие комья земли, натасканные босыми ногами с грядок. Позже взрослые рационализировали этот процесс, обзаведясь длинным шлангом, пользовались которым по очереди.

Помидоры мы срывали с куста ещё бурыми и съедали их тут же, во дворе, без хлеба и соли. Яблоки, не давая им дозреть, грызли зелёными, кислыми до оскомины. Абрикосы (мы называли их жердёлы) поглощали едва зажелтевшими, после чего у всех у нас дружно болели животы.

Что нам теснота и неудобства квартир, если все тёплое время года – с апреля по октябрь – мы проводим на улице, во дворе, на поляне за домом, где много лет лежит связка старых брёвен, отполированных нашими задами. Сидя по вечерам на этих брёвнах, дети нашего двора рассказывают друг другу страшные истории.

«На чёрной–пречёрной горе стоит чёрный–пречёрный дом, в этом чёрном- пречёрном доме стоит чёрный–пречёрный стол, за этим черным–пречёрным столом сидит чёрный–пречёрный человек…».

Сердце замирает в предвкушении страшного конца, впрочем, всем хорошо известного, но ведь важно, как именно будет произнесено последнее, самое страшное слово, и кого при этом схватит в темноте за руку рассказчик. Под нашими ногами уже влажная от росы трава, над нашими головами чёрное–пречёрное небо в звёздах, вокруг нас звенящая цикадами тишина летней ночи, а чуть поодаль светятся оранжевым светом окна нашего дома, и чья‑то мама уже зовёт из раскрытого окна:

— Дети! Домой!

А нам не хочется домой, хочется сидеть на брёвнах и слушать страшные истории. И наша поляна на разные голоса (чтобы услышали все мамы сразу) отзывается из темноты:

— Мы ещё немножко–о–о!

В кухне всегда было темно. Во–первых, потому, что окно выходило не на улицу, а на веранду, застеклённую и занавешенную, так что дневной свет едва брезжил, особенно зимой. Во–вторых, экономили электричество. За дверью кухни было два выключателя. Нажимаешь один – загорается тусклая лампочка под потолком; нажимаешь второй – зажигается ещё более тусклая в стене справа от входа. Верхняя лампочка считалась нашей, боковая принадлежала соседке. Когда она приходила на кухню со своими кастрюльками, там уже возилась наша бабушка. Соседка не включала свет, копошилась в своём углу в темноте, делая вид, что ей и так хорошо (сама была подслеповата и носила очки). Бабушка тоже не включала, делала все на ощупь. Они не разговаривали друг с другом, даже не здоровались. Могли полдня простоять на кухне плечом к плечу у газовой плиты, помешивая каждая в своей кастрюле, и не сказать ни слова. Стояли в полутьме, ни одна не хотела включать «свой» свет, чтобы им не попользовалась «на дурницу» другая. Свет в кухне загорался только вечером, когда приходили с работы родители и садились ужинать. Соседка в это время уже не высовывалась из своей комнаты, она побаивалась нашего папы. Когда‑то, ещё в самом начале нашей совместной жизни под одной крышей, папа окрестил её «Жабой» (она действительно на неё смахивала), так и прижилось, между собой мы её иначе не называли.

Она была полная, рыхлая, с заплывшими глазками на толстом, красноватом лице. Даже летом носила она шерстяные носки и галоши, поясницу укутывала тёплым платком, а голову туго и низко, до самых очков, повязывала косынкой. Ни разу никто из нас не бывал в её комнате, лишь в те моменты, когда она открывала дверь, можно было краем глаза увидеть там нагромождение вещей и почувствовать спёртый запах никогда не проветриваемого помещения.

Жаба была член партии (как и наша мама) и писала на неё анонимки. В фабком, в дирекцию и даже в райком. Однажды она написала о том, что «дети Шипуновой Р. Б.», то есть мы, сдали в металлолом «государственное имущество» — цистерну из‑под смолы. Эта цистерна много лет пролежала в нашем дворе (никто толком не знал, когда и откуда она тут появилась), давно заржавела, по ней лазили дети, в её пустую гулкую утробу закидывали всякий мусор, и странно, что никто туда не свалился, вытащить было бы трудно. К цистерне привыкли, перестали замечать, хотя места она занимала очень много. А тут как раз начался новый учебный год, в школе развернулся очередной сбор металлолома и макулатуры, и кто‑то из нас (может, даже я) сказал вожатой, что у нас во дворе лежит такая здоровая штука, что, если мы её сдадим, то наша школа сразу выполнит план по металлолому за всю четверть. Вожатая сходила к нам домой, лично обследовала ценный объект, позвонила куда надо и через пару дней приехал то ли грузовик, то ли, может, трактор (я, собственно, не присутствовала), цистерну увезли, а нашей школе записали первое место. Во дворе сразу стало просторно. Как вдруг через некоторое время выясняется, что кто‑то написал на нашу маму анонимку насчёт этой самой цистерны. Ну, кто ж ещё, как не наша Жаба! Во двор приходила комиссия с парфюмерной фабрики, мама писала объяснительную, в школе тоже был переполох. Но цистерну уже не вернёшь, да и кому она нужна.

Написав очередную анонимку, Жаба затаивалась в своей комнате и неделями не показывалась, прошмыгнёт в кухню, пока никого нет, и – быстренько назад. Несколько раз бывало, что наш папа грозился её «придушить», если она не прекратит писать.

— А ты доказал, что это я писала? – низким мужским голосом отвечала из‑за двери соседка.