Владимир Файнберг - Иные измерения. Книга рассказов

За этим занятием нас и застали неожиданно рано вернувшиеся родители Нины.

— Пожалуйста, оставь в покое градусник, — говорит мама. — В конце концов разобьёшь.

Послушно кладу его на скатерть стола.

Кончается август. Скоро в школу — в третий класс. Мне девять лет. По-видимому, воскресенье. Потому что с утра родители дома. Приступаем к завтраку.

Хорошо помню тот момент, когда папа, покончив с омлетом и приступая к чаю, с хрустом разворачивает свежую газету. Это «Правда».

Градусник лежит рядом с моей тарелкой. Он в очень красивом чёрном футляре с блестящим никелированным зажимом. Чтобы его можно было носить в нагрудном кармане. Как самописку. Заграничная вещь!

Только вчера уехали в свою буржуазную Литву папина старшая сестра и её муж, навестившие нас как иностранные туристы. Остановились в гостинице. Пробыли у нас один вечер. Привезли подарки. Маме — вязаную кофту, папе — брюки. Мне, как маленькому, заводную немецкую машинку. И всем нам этот самый градусник.

Там, внутри футляра, он сверкающий, прозрачный. В нём не серебристый столбик ртути, как в наших советских градусниках, а что-то тревожно-красное. И циферки градусов золотистые. Настоящая заграничная вещь!

— Да отстань ты от этого градусника! — повторяет мама. — Чай стынет.

— Послушайте! Только послушайте! — вдруг говорит папа. И начинает читать нам вслух опубликованный в «Прав-де» текст договора о дружбе между СССР и Германией.

Пока он читает, я каменею. Забываю о градуснике, о чае, обо всём на свете.

«Как же так? — думаю я, не зная, что думаю это со всей страной. — Как же так?»

Всё-таки мне пошёл уже десятый год. На моей памяти началась и закончилась война в Испании. Там мы вроде сражались с фашистами. У нас дома хранится любительская фотография, где изображена группа весёлых людей в штатском — испанцев, французов, русских. Это бойцы-интербригадовцы. Папа говорил, что эти люди — будущее человечества. Большая часть из них погибла.

И вот теперь мы будем дружить с Гитлером… Гитлер — гад. Даже на вид — гад. Как же не видит этого товарищ Сталин?

В книжках, которые я читаю, даже в учебниках есть рассказы о зверствах фашистов в Германии, о том, как какие-то эсэсовцы и полицейские-шуцманы избивают рабочих, жгут на площадях книги великих писателей.

Ведь сумел же товарищ Сталин недавно разглядеть и уничтожить врагов социализма, мировой революции. Хотя то, что они враги, можно было давно понять уже из их каких-то тухлых фамилий: Тухачевский, Блюхер, Троцкий, Бухарин.

— Как же так? — спрашиваю я папу.

Он дочитал договор. Молчит. Молчит и мама.

— Понимаешь ли, — наконец говорит он каким-то жалким голосом, — опираясь на этот договор, этот пакт, мы обеспечим себе мирное строительство социализма…

— Дурак! — вмешивается мама. — Не морочь голову ребёнку. Фашистам нельзя верить. У него и так уже каша в голове.

Они начинают спорить, ссориться.

Я встаю из-за стола с неизвестно зачем прихваченным градусником, выхожу во двор.

Во дворе все вроде как всегда. Напротив на завалинке возле краснокирпичного флигеля греются в лучах утреннего солнца две вредные старухи-матерщинницы. Девочка Лена прогуливает у дровяных сараев свою овчарку Рекса. Два года назад арестовали её папу — командира Красной армии, и с этих пор с ней и её матерью никто не разговаривает. Кроме моей мамы.

— Ленка! — кричу я. — Иди сюда. Хочешь посмотреть заграничный градусник?

И пока она с Рексом бегут ко мне, я замечаю Васька. Ему года полтора. Голый, одутловатый, в короткой, грязной рубашонке, он бредёт невесть куда на кривых, рахитичных ножках.

И мне становится страшно. Ещё не знаю отчего.

Кто и где нас познакомил, как он завёлся в моей тогда одинокой жизни — не представляю, не помню. Так или иначе, этот невзрачный на вид человек, лет пятидесяти, стал все чаще забегать ко мне по дороге с какого-то верхнего этажа, где, как выяснилось, жил его друг — известный хирург.

— Привет! — говорил он, после того как я отворял входную дверь на требовательный звонок. — Что делаешь? Все пишешь?

Цеплял на вешалку свою куртку, заскакивал в комнату, проходил прямо к секретеру и начинал так же требовательно дёргать ключ, если секретер был заперт. Он уже знал, что там у меня хранится для друзей бутылка разведённого медицинского спирта, настоянного на лимоне.

Наливал себе рюмашку, залпом опрокидывал в глотку и лишь тогда присаживался к столу, пресекал мои извинения за то, что нет закуски. Требовал:

— Рассказывай!

Что рассказывать? Тогда я жил один. Почти ничего не зарабатывал. Писал свою книгу, у которой не было шансов на опубликование.

— Давай не терять времени. Читай! — приказывал гость.

Странно было это его внимание ко мне. Кроме него, моей жизнью и тем, что я писал, интересовался в то время только один человек — отец Александр.

— О чём ты думаешь? Читай-читай! — подгонял гость, наливая себе вторую рюмочку.

Я послушно читал с черновика новые главы, которые он ещё не слышал.

Странным казался его пристальный интерес ко мне, к тому, что я пишу. Его — кинорежиссёра уже знал весь мир по прекрасным фильмам, победно получающим первые призы на международных кинофестивалях.

Мне они тоже очень нравились. Все без исключения. Поэтому было особенно лестно его внимание. Ведь не ради же нескольких рюмок разведённого спирта он забегал ко мне в обшарпанную берлогу.

Никогда не критиковал и не хвалил то, что выслушал. Порой задавал неожиданные, казалось бы, не имеющие отношения к делу вопросы. Например:

— Что говорит твой отец Александр об эмиграции?

— Как правило, не благословляет. Приводит поговорку — «Где родился, там и пригодился». Взрослый человек, уезжая навсегда, выдирает себя с корнями. Потом трудно прижиться в чужой почве.

Не проходило недели, как этот знаменитый режиссёр вновь забегал ко мне, дёргал за ключ секретера… Будто не мог пойти в лучший ресторан, купить в магазине самое дорогое вино или коньяк.

Хотя мой гость почти никогда ничего о себе не рассказывал, я чувствовал — собирается эмигрировать.

Как-то заметил у меня на стене чудом появившуюся икону Христа. Спросил:

— Тебе это нужно?

— Нужно.

Он демонстративно пожал плечами.

В другой раз обратил внимание на появившиеся у меня на столе толстые папки.

— Что это?

— Чужие рукописи... Дали в «Новом мире», чтобы написал внутренние рецензии. Читаю по ночам.

— Ну и как?

— Графомания.

— Зачем же ты копаешься в дерьме?

— Приходится хоть как-нибудь зарабатывать.

И опять он выразительно пожал плечами.

Однажды явился от своего хирурга с завёрнутым в бумажную салфетку бутербродом — сёмгой на куске хлеба с маслом. Как обычно, по-хозяйски отпер секретер. Выпил. С удовольствием закусил.