Адольф Мушг - Семь ликов Японии и другие рассказы

Луи откинулся к спинке заднего сиденья, а я все еще придерживал дверцу машины. Он даже не взглянул на меня. В этот момент я понял, что уже уволен.

Браухли тоже игнорировал меня, когда склонился над министром.

– Вы ранены? Позвать врача?…

Луи затянул галстук над разорванным воротничком. Он даже не отмахнулся. Только хрипло спросил:

– Как могла эта особа покинуть здание?

– Это еще предстоит выяснить, – сказал Браухли. – Уму непостижимо! – добавил он еще в адрес стража порядка, буквально впившегося в свой автомат и угрюмо смотревшего из-под берета.

– Беженцы? – спросил министр беззвучным голосом.

Человек в камуфляжном костюме подошел ближе.

– Турки, – ответил он, – вчера прилетели из Аммана.

– Они тут нам вроде бы вовсе ни к чему, – сказал министр. – Когда их выдворят отсюда?

– Подано прошение, но у них нет никаких шансов.

– Дети? – спросил «семейный» министр.

– Десять человек, – сказал полицейский. – И у этой женщины тоже двое. Она заявляет, остальные якобы сгорели.

– Откуда было известно о моем прибытии? Вы объявили об этом по радио?

Начальник охраны зло усмехнулся.

– Да мы пускаем в эфир только турецкую музыку, – сказал он, – чтобы успокоить их.

– С успехом, как мы только что убедились, – съязвил министр.

– Если вы хотите заночевать, – подал голос Браухли, – я мог бы связаться с «Хилтоном»…

– Я немедленно еду дальше в Берн, – сказал министр, – садитесь в машину. Если еще есть какие вопросы, Лойтвилер ответит на них.

Лойтвилер – это я, ответственный за тело министра, и, следовательно, это относилось ко мне. Никаких вопросов. Зато у меня был один, когда колонна уже отъехала, к начальнику охраны.

– Откуда эта женщина знала, что его зовут Луи?

– Да это стоит в любой газете.

– Она что, читает швейцарские газеты?

Начальник охраны пожал плечами.

Следующий вопрос предназначался уже мне самому, но я произнес его вслух:

– Что они ищут тут у нас?

– Золотые горы, – сказал он, – которые обещают этим туркам те, кто их сюда переправляет.

– Курды, – сказал я. – Оставьте им их национальность хотя бы на одну ночь.

Начальник охраны освободился от ремней с оружием и сказал:

– Так милосердно с ними нигде не обращаются. А вот как станем Европой, вообще от них не отделаемся.

В эту ночь я так и не вернулся в Берн. Я взял такси и поехал к озеру. Было душно, я ждал грозы, но на горизонте только полыхали зарницы. Утро я встретил на скамейке у воды. На другой скамейке кто-то тихонько подвывал, было хорошо слышно. Грозы так и не случилось.

Дорогой Ферди, если ты достаточно сэкономил от своего пособия по безработице, приезжай и все же разок погляди на прекрасную Швейцарию. Только все твои документы должны быть в полном порядке. Сегодня ты уже не будешь считаться политическим беженцем, а скорее тем, кто пожаловал сюда за золотыми горами. И мы, может, окажемся на высоте и запустим для тебя по радио русскую музыку, прежде чем вытолкнем тебя отсюда в любую страну третьего мира по твоему выбору.

Если же ты все-таки Радзивилл, тогда тебе не придется ждать, пока весь остальной мир придаст делу благоприятный оборот. И если тебе захочется, ты сам повернешь его вокруг песочных часов своей аристократической рукой.

А если ты все-таки лишь бедный бродячий скрипач… Тогда я даже не вижу тебя, где ты стоишь и повезет ли тебе где. Ты мелькаешь в моих глазах тонким черным штришком между разбитыми мраморными столиками. Даже твой смычок, бойко танцующий в твоих руках, я вижу лучше, чем тебя. Сквозь крышу, которую твое правительство никогда не залатает, капает дождик и течет по лицам душевнобольных, все еще тот же смертоносный дождь Чернобыля. Ты знаешь, что им нельзя помочь, поэтому твой смычок и танцует так неутомимо вплоть до наступления светлого дня; это тот день, который никогда не наступит. Но в тот день все больные излечатся, и твоя игра сделает их бессмертными.

И тогда придет время освободить К. от его смирительной рубашки и доставить его, как и обещали, к маэстро. Тот скажет только одно слово, и его душа выздоровеет.

А если не произойдет эта «неслыханная случившаяся история»? Не придерживаешься ли и ты такого «совершенного мнения»? Однако не очень-то жалей нас. Нам ведь остаются золотые горы.

Мы все еще сидим на избыточных золотых запасах. И тебе на них лучше не посягать.

Я не думаю, что знаю тебя, Ферди, но кое-что я знаю определенно: мне нечего больше добавить к этому письму. «Недоразумениям в сфере привычного» не угнаться за нами. И твое умение обращаться с дефицитом нам тоже не понадобится.

Так что оставайся там, где ты есть, счастливый человек.

На одном из захватанных листков, которые я в ранние школьные годы называл своей коллекцией марок, водопад на белесо-зеленоватом фоне можно было скорее угадать, чем разглядеть. Восточные иероглифы и эмблема – часть круга, выглядевшая как половинка лимона, – намекали на Японию, которая, как я знал из газет, проглотила тем временем пол-Китая. Значит, это был японский водопад.

Ясно, что в разгар войны никто не мог прислать письма из Японии семилетнему мальчику. Марка эта была из набора «100 разных марок / Весь мир», я пожелал его себе на Рождество, и марка эта сказочно обогатила мой маленький запас из почтовых знаков, полученных из соседних европейских стран.

Это чудо сэкономило мне также массу усилий по отпариванию на водяной бане и отделению от конвертов разноцветных картинок, которые потом надо было уложить между листами промокашки и придавить «Жизнью животных» Брема. И даже после этого они не становились такими аккуратными, как эти проштемпелеванные, но неиспользованные, выскальзывающие из прозрачного, еле заметно вздувшегося пакетика. За яркими приманками для глаз, составившими эту коллекцию, скрывались малоценные экземпляры, среди которых, однако, кто знает, мог затесаться и один действительно редкий и ценный…

В толстом, на тысячу страниц, каталоге «Мир», доставшемся мне от съехавшего соседа, я начал кропотливо выискивать и сравнивать уменьшенные, зачастую почти полностью заляпанные штемпелем почтовые изображения с оригиналами в каталоге, который держал в руке, и за одно воскресенье, в то время еще такое нескончаемое, я смог опознать многие из них. Стоимость марок по каталогу колебалась в пределах от одного до шести сантимов, и той редкой и уникальной, которая могла бы сделать меня богатым, я так и не нашел. И все же оставалось одно утешение: два швейцарских франка, которые потратила на набор «Весь мир» моя мать, окупились с лихвой. Это была отличная сделка, и я удивлялся, как выживает лавчонка, торгующая марками на Банхоф-штрассе, если она раздает свои сокровища почти даром. То, чем я обладал теперь, в любом случае превосходило мои ожидания.