Иероним Ясинский - Спящая красавица

– Ну, хорошо! – произнёс он, нахмурившись. – Так и быть! Вы говорите, выехать не с чем – Бог с вами… Но только в другой раз с этим не смейте являться.

Он подписал афишу.

Теперь надо было торопиться. У магика оставался рубль, но этот рубль на доктора. По счастью, доктор оказался из молодых и с добрым сердцем. Увидев Тириони-Курицына, он проникся жалостью к этому слишком по-летнему и столь странно одетому профессору, обещал заехать и предупредил, что денег не возьмёт, а когда магик предложил ему билет на волшебное представление, – у него карманы были полны билетами, оставшимися от неудачного вечера в Бердичеве – то хотел заплатить за билет. Но, как он ни настаивал, магик не взял платы. Доброта и ласковое обращение доктора растрогали его. Он повеселел и мужественно направился в типографию.

Типография помещалась в подвальном этаже. Содержал её еврей, старый человек. Жёлтый от пота мягкий воротник его рубахи обрамлял сухую на длинной шее голову. Борода у него была реденькая, козлиная, и один глаз прищурен. Он низко поклонился магику и попросил его садиться.

– Что надо милому пану?

Магик объяснил.

– Хорошо. Всё можно сделать. А на когда пан хочет, чтоб было готово?

– Завтра надо будет с утра расклеить афиши.

– Ой!

Еврей взял афишу и стал вымерять и высчитывать, сколько пойдёт шрифту.

– Так скоро нельзя, дорогой мой пан! – сказал он со сладкой улыбкой. – А пан знает, сколько то будет стоить?

Они стали торговаться.

Еврей согласился, наконец, заставить типографию работать ночью. Магик не знал, откуда он возьмёт завтра шесть рублей, но об этом он и не беспокоился: утро вечера мудренее.

«Теперь к музыкантам!» – Где живёт капельмейстер Дувид Зурман?

Город населён евреями. Местные купцы славятся своим богатством, и имя одного из них гремит на всём Юге как миллионера и предприимчивого фабриканта. Всё же закоулок, куда попал доктор Тириони, поразил даже его своим нищенским видом. Во дворе, узком и грязном, тянулась целая улица, застроенная врастающими в землю полуразвалившимися хижинами, амбарчиками, хлевами. Козы уныло жевали солому. Одна из них с неопрятной белой шерстью стояла на крыше, под ивой; ветер и дождь трепали над нею гибкие ветви дерева.

Дувид Зурман сначала не понравился магику: безобразный рыжий еврей, в чёрной бархатной ермолке, с большими руками, которые были усеяны жёлтыми веснушками, и с мокрым ртом. Но когда он согласился взять за вечер восемь рублей (весь оркестр состоял из четырёх человек), причём деньги было необязательно отдавать вперёд, и дал слово, что «только скажет своим жидкам, так те станут по городу бегать и больше пользы сделают, чем все афиши», доктор Тириони с чувством пожал ему руку.

Но мытарства магика не кончились. На улице его встретил клубный буфетчик и, разведя руками, сообщил неприятную новость. Старшины каждый порознь соглашаются уступить клубный зал под магический вечер; но решение это может вступить в законную силу лишь по утверждении его собранием. «Когда же собрание?» – «А денёк придётся подождать». Магик уныло смотрел на сытую фигуру буфетчика в бобровой шубке и под зонтиком. Согнув колени и держа руки в карманах своего куцего пальто, Павел Климентьич дрожал от холода, и нос его из красного сделался синим.

– Придётся поискать новый зал, – проговорил он с отчаяньем.

Ему удалось застать смотрителя уездного училища. Когда он вошёл в переднюю, горничная испугалась и убежала. Дети высунули из дверей головы и тоже удрали. Высунула голову толстая дама и, вскинув на магика круглые, жёлтые глаза, скрылась в тревоге. Наконец, вышел сам смотритель, молодой геморроидальный человек, сильно пахнувший водкой. Расспросив гостя, он сухо объяснил ему, что «согласно циркуляра г-на министра народного просвещения», в зданиях учебных заведений «никоим образом» не могут быть терпимы спектакли.

Магик пошёл к председателю мирового съезда. Если в городе нет театра, то, в крайнем случае, бродячему артисту приходится давать представления в камерах мировых судей. Ставни в доме были закрыты. Магик вошёл в ворота. Собака сердито тявкнула на него из-под крыльца; припустил дождь. Тириони вскочил в стеклянный коридорчик. Тут он увидел дверь, которая была не заперта, и очутился в доме.

Было мрачно. В комнатах царил страшный беспорядок: где кровать со скомканным одеялом, где холодный самовар и неубранная посуда. На диване лежала девушка; увидев магика, она схватила со стула юбку и закрылась ею с головой. Из следующей комнаты доносился мерный атласный звук. Магик вошёл. При догорающих свечах, в синей табачной атмосфере, пропитанной пуншевым запахом, вокруг большого стола сидели и стояли молодые и старые люди, кто без сюртука, кто в одном белье. Они точно замерли. В этом зловещем полусвете, среди этого зловещего молчания, когда не смели ни кашлять, ни даже дышать, когда нервы у всех напряглись до высшей степени, точно в комнате – труднобольной и вот-вот умрёт, и все прислушиваются, чтоб уловить его последний, чуть слышный вздох, среди этой мучительной обстановки и этих застывших от ожидания лиц, особенно бледной, мертвенно-зелёной фигурой казался высокий тонкий господин, с пышными каштановыми волосами, очень светлой бородкой и маленьким потухшим лицом. Жизнь сосредоточивалась только в его глазах, сверкавших стальным блеском. Он глядел на карты, которые проворно ложились перед ним. Вдруг взгляд его погас, вздох облегчения вырвался у всех из груди, игроки задвигались, зашумели. Карта была бита. Банкомёт загрёб целый ворох ассигнаций, а высокий господин повернул к магику своё безжизненное лицо.

– А, очень хорошо! – сказал он, шатаясь и силясь улыбнуться. Он не понимал, о чём говорит магик. – Обратитесь к письмоводителю… Ваше дело… Да как вы сюда попали?! Вам зал? Какой зал?! Подите к чёрту! Трифон! Вечно спит, каналья… Трифон!!!

Но магик не стал дожидаться Трифона. Он сам ушёл торопливым шагом, ругая себя и этого судью, превратившего день в ночь и выместившего свой проигрыш на нищем.

Пришлось опять идти в клуб. Магик согласился подождать «денёк». Буфетчик пожурил его за нетерпение. Может, и два дня понадобится обождать – экая важность!

Смеркалось. С пустым желудком, озябший и не чуя ног от усталости, не на радость вернулся магик домой.

Вечером заехал доктор. Он успокоил Марильку, велел класть на голову ребёнка лёд, а ножки окутать и согревать бутылками с кипятком. Когда он прощался, рука его слишком долго сжимала руку молодой женщины.

Но вся эта ночь и весь следующий день прошли для магика и его жены в мучительной тревоге. Ребёнок умирал. Он страшно похудел и посинел. Он не кричал. Только по временам слабый стон срывался с его застывающих губ.