Иероним Ясинский - Фауст

– Сам идёт! – закричал один из помощников бухгалтера, выглянув в окно.

Моментально водворилась тишина, все кинулись врассыпную на свои места и схватились за перья; ссора кончилась.

Управляющий вошёл, держа грудь колесом, не глядя по сторонам, розовый от вина и улыбающийся. Ревизоры отправились к нему и, куря его папиросы, льстиво соглашались с его взглядами на акцизное дело. Когда он посмотрел на бумаги, поданные ему для подписи Виктором Потапычем, они перешли в свою комнату, чтоб не мешать начальнику. По дороге они остановились возле секретарского стола и дружелюбно шепнули Пленину, точно у них никогда и ссоры не было, что управляющий, кажется, тово… Тут старший ревизор щёлкнул себя по горлу. А начальник, вынув из бисерного чехольчика зубочистку, предался тому невинному занятию, которым заканчиваются, обыкновенно, завтраки и обеды. Впрочем, он успел подмахнуть бумаги. Когда пробило два часа, всё управление встало как один человек, начиная с управляющего и кончая сторожем. Скучающие лица чиновных школьников расцвели, опять началось галденье, и когда начальник сказал: «Прощайте, господа!» – враги его низко поклонились ему, а один писец чуть не мазнул по полу своими огромными жирными волосами.

Рискуя навлечь на себя справедливый гнев Надежды Власьевны, Пленин не отправился обедать домой. При мысли о доме, в нём стыла кровь. Он зашёл в ресторан, съел обед, купил в магазине фунт конфет получше и направился за город на вчерашнее место.

Он пришёл туда, сел на откосе. Сердце его билось. Он сидел долго, в совершенном одиночестве. Речка сверкала вдали, опьяняющий аромат какой-то травы напоял воздух. Шуршали и стрекотали насекомые, кричали птицы. Седая зелень ракит мягко выделялась на дне оврага, где белели полуразвалившиеся хижины. Напрасно смотрел туда Пленин. И только когда смерклось, и в лиловой лазури замигали звёзды, ему почудилось, будто где-то близко, в траве, или в кустах, или в воздухе прозвенел мелодический смех той девушки, но тихий и едва уловимый. Да где-то промелькнула её тень. Или, может быть, это лунный свет мелькнул на колеблющемся кусте шиповника?

Затаив дыхание, стоял и слушал Пленин. Но всё было пустынно и сонно. Он вздохнул и вернулся в город.

Но он опять пришёл сюда, сказавшись больным на службе. Его влекло к себе безмолвие этой спокойной красоты, этого скромного задумчивого пейзажа, и ему казалось, что со времени встречи со странной девушкой он стал моложе. Впрочем, он не разбирал своих ощущений, – его просто тянуло на это место, и он чувствовал, что никакими силами не прогонишь его отсюда, что он схитрит, надует, пустится на ложь и унизится до обмана, а уж на откос явится. Он знал, что поступает несолидно, что человек, у которого седина показалась, в его положении просто смешон; но ещё раз взглянуть на девушку с венком полевых цветов и ягод представлялось ему каким-то счастьем, и лучезарное видение должно было бросить свет на его скучную, заплесневелую жизнь.

Ждать теперь пришлось недолго. Девушка вышла из леса и, облитая полуденным солнцем, подвигалась вдали, за речкой, то останавливаясь и нагибаясь, то приставляя руку к глазам и глядя направо, где в раскалённом воздухе синел другой лес. Она пела какую-то песню, и по временам голос её звенел, странно сливаясь с трелями жаворонков.

На равнине там и сям белел песок, и чтоб проникнуть в тот лес, девушке надо было перейти вброд речку и по песчаному полю пройти версту.

Она подошла так близко, что он, сидя наверху, видел, как в речке точно в помутневшем зеркале отразилась на мгновение её стройная фигура, босые ножки замелькали, плеснула вода, и, придерживая платье, выпрыгнула девушка на этот берег из камышей словно русалка.

Она заметила Пленина и улыбнулась. Улыбка заставила его покраснеть, и он в волнении стал смотреть в другую сторону. Но когда потом он повернул голову, девушка бежала уже далеко. По-видимому песок не затруднял её бега. Толстые косы роняли вплетённые в них белые цветы; порою она оборачивалась и на бегу посылала ему воздушные поцелуи.

Ему захотелось пойти за нею. Глаза его горели от зноя красок, в каких явилась ему девушка, грудь вздымалась, кровь зажглась, и точно в двадцать лет легко и живо спустился он с откоса и зашагал по берегу.

Было жарко, но он всё шёл, иногда поднимая цветы, обронённые девушкою, полный небывалой бодрости, которую вливала в него она своими улыбками и воздушными поцелуями.

По дороге возвышался холм. Маленькие деревца – сосенки и берёзки – зеленели там и сям на холме, который казался оазисом или островом среди равнины. Речка у подошвы холма круто выгибалась, и её холодные струи проносились здесь с тихим музыкальным лепетом.

Девушка взбежала на холм и исчезла. Когда Виктор Потапыч подошёл, песок сыпался по склону холма; и, хватаясь за ветки и вереск, с большим трудом взобрался туда Виктор Потапыч. Ветерок подул и освежил его. Он сел на земле и стал вытирать платком лицо.

– Послушайте, молодой человек с седыми волосами, зачем вы здесь?

Голос прозвучал справа. Вся фраза была сказана тихо, совсем тихо. Но от неё Виктора Потапыча так и всколыхнуло. Он радостно испугался и молчал. Улыбка застыла на его лице.

– Скажите, – раздался тот же голос слева, – вы пришли сюда за цветами или за ягодами? Вы ошиблись! Тут ничего нет, кроме можжевельника. Ах, нет! Я вижу! Вон сидит старый гриб!

Виктор Потапыч покраснел, и послышался громкий смех.

– Что это у вас в кармане? – спросил голос, и на этот раз Виктору Потапычу показалось, что он звучит сверху.

Он поднял глаза и увидел, что ветки самого высокого деревца качаются. В сквозной листве что-то белеет.

– Это конфеты, – отвечал он и, вынув бонбоньерку, раскрыл её и протянул к деревцу.

Смех повторился.

– Не надо мне конфет. Лучше купите у меня ягод. Я дёшево продам…

– Хорошо. А где ягоды?

– О, ещё надо набрать! Посидите, я в тот лес сбегаю…

– Напрасно не хотите конфет, – сказал Виктор Потапыч и закрыл бонбоньерку. – Дайте-ка я вам помогу слезть…

Он встал и подошёл к деревцу. Но там уж никого не было. Холм был пустынен. Чирикали воробьи, внизу лепетал звенящий ручей, в воздухе стоял нестерпимый зной. И деревья, кусты, цветы – всё клонило к полуденному сну, к дрёме, к дрёме, у которой мало общего с ночным забытьём, но которая всё-таки сон… с открытыми глазами.

Этот ленивый сон спустился на землю, и Пленин лежал на спине, устремив глаза в густую синеву небес. Он ждал возвращения девушки. Он спрашивал себя:

– Неужто ж я опять стал молод? Откуда эта свежесть сердца и душевная ясность? Полюбить и умереть от счастья! Полюбить грёзу, мечту, полевой цветок! Быть пошляком и сбросить с себя проклятое иго, обновиться, потонуть в лучах солнца, в синем безграничном небе! Ничего мне не надо, кроме поцелуя этой дикой розы… Одного поцелуя… И что значит в сравнении с ним счастье Черепьева, Ивановского, Неказистова!