Иероним Ясинский - Фауст

Он ломал руки, ходил по лесу, по всем его закоулкам, двадцать раз побывал на тех местах, где росла малина, бродил вдоль ручья, с замиранием сердца прислушиваясь к лепету воды, – стал мало есть… Он похудел ещё сильнее. Девушки не было.

Он не спал по ночам, придумывал планы новой жизни, давал мысленно клятвы бросить службу и Надежду Власьевну и исключительно посвятить себя милой девушке, которой всё не было.

С тоскою смотрел он на звёзды, и ему казалось, что это не звёзды, а слёзы. Он так скорбел, что иногда плакал как влюблённый мальчик или как поэт. Он забирался в глушь в самый разгар полдня и, лёжа под деревом, мечтал о странной девушке, с которой он будто живёт где-то далеко-далеко, в таком же лесу, и вечно глядит ей в глаза и целует её волосы. И, наконец, он почувствовал, что болен: порою ему ясно мерещилась эта девушка. Она дразнила его, скрываясь за деревьями, пела или купалась, не стыдясь его, а когда он подходил, она ныряла и исчезала в воде, остававшейся, однако, странно спокойною. Ночью, при лунном свете, всюду видел он её светлое платье, и грациозная фигура её легко как дух носилась там и сям в серебряном сумраке, и тихий музыкальный шёпот её голоса оживлял сонный лес.

Едва забывался он, как уж являлось ему капризное виденье, неуловимое, со сладострастными губами, со слезами на глазах, с насмешливым словом, виденье всё в цветах. Просыпаясь, он погружался в томное раздумье.

Когда, чрез несколько дней, он встретил Любовь на том месте, где расстался с нею в последний раз, он подумал сначала, что это не она, а другая какая-нибудь девушка. Он уже привык не видеть её. И грёзой он не мог назвать эту женскую фигуру. Видения его были мимолётны как мысли и неясны как полосы лунного света в лесу. А фигура эта стояла неподвижно. Руки были задумчиво опущены, и глаза не смотрели, ветер развевал её платье.

«Это она, Любовь!» – чуть не закричал Пленин и бросился к ней.

Она слегка повернула голову и как-то сверху взглянула на него.

– Вы не сердитесь на меня ни за что? – спросил он, снимая шляпу. – Не сердитесь, не сердитесь! Я виноват и наказан уже. Я измучился без вас… Какая жестокость!

Он хотел взять её за руку, но она не заметила его движения. Он заглянул ей в глаза.

– Что с вами?

Она молчала.

– Что вы поделывали всё это время? Вы были больны? Вы как-то похудели… Ах, отчего у вас такие губки! Не отворачивайтесь, пожалуйста! Я ничего с ними не сделаю! Я только смотреть на них буду…

И он смотрел на её губы.

В груди его бились жилы, сердце стучало. В нём проснулся зверь. С висков его скатились две капли пота, хоть жарко не было. Кругом ни души живой. Вдали за равниной в тумане рисовался город со своими церквами и ещё спал, потому что было раннее утро. Деревья уныло шумели, а по серенькому небу мчались дождевые тучи.

– Любовь, – сказал он, – теперь не убегай от меня. Если уйдёшь, я застрелюсь!

– Нет, вы не застрелитесь, – проговорила она и улыбнулась.

Глаза её осмыслились, всё лицо загорелось румянцем.

– Значит, мир? – спросил он.

Она кивнула головой и прошептала:

– Мне вас жалко.

Пленин поцелуями покрыл её руки.

– Прежде всего, не бойся меня, – страстно заговорил он. – Я тебя люблю.

– Я – дура.

– Не говори так и прости меня за то, что я назвал тебя тогда глупою. Красота выше ума. Я вот молюсь на тебя. Это я дурак, что позволил себе сказать тебе дерзость. Я обниму тебя, не стыдись… О, какой я счастливый человек.

Девушка потупилась и тяжело дышала.

– Дай мне свои губы… Никто не увидит!..

Прозвучал поцелуй.

– Ах, что вы!..

Она рванулась, и он не удержал её. Она побежала по равнине, и он смотрел на неё безумным взглядом, судорожно сжав ружьё. Но вот она остановилась, издали бросила в него цветком, послала ему воздушный поцелуй и снова побежала. Он кинулся за ней.

Он нагнал её на вершине песчаного холма. Он задыхался. Она упала среди кустов можжевельника, на песок. Глаза её наполнились слезами, она закрыла их рукой…

…

Когда Пленин остался на кургане один, ему показалось, что с ним был продолжительный обморок. В ушах звенело. Солнце выглянуло и несносно пекло из-за туч. Пленин поднял голову, и ужас охватил его. Прямо виднелся откос, на котором он бывало сиживал, а на откосе стоял управляющий – он ясно различил его – и смотрел в бинокль. Возле стояла высокая дама и тоже держала бинокль у глаз. Виктор Потапыч пополз на четвереньках и скрылся в кустах. Сейчас он трепетал от страсти, теперь он зуб на зуб не попадал от трусливого чувства, которое как гадина закопошилось в его опустевшем сердце.

– Сегодня срок отпуска! – внезапно вспомнил он, и холодный пот выступил у него на лбу. – Хорош, нечего сказать! Разумеется, он прогонит меня. Он всё должен был видеть. И он видел, как я бежал за нею… Господи! Позор!

Ему стало нестерпимо стыдно, он заплакал.

– Чего добился? Ещё, пожалуй, эта Любовь сумасшедшая, и тогда совсем скандал!.. Затмение какое-то… Каково будет объясняться?.. Ведь я женат, ведь мне не двадцать лет!

Он осторожно раздвинул кусты, чтоб ещё раз увидеть управляющего; но тот вместе с дамой ушёл.

Пленин поднялся и хотел спуститься с кургана. Левее откоса белел дом на возвышении и смотрел на него двумя окнами точно двумя широко раскрытыми глазами. Из этих окон можно было видеть его даже без бинокля. Он в страхе присел и опять пополз в кусты.

Он провёл так на кургане до самого вечера. Это была пытка, горше которой он не мог себе представить. Всюду мерещились ему любопытные взгляды, которые пронизывали скудную листву и насмешливо смотрели на него. Казалось, половина города знает, что на этом кургане скрывается Виктор Потапыч; публика, ошалев от скуки, взобралась на крыши ближайших домов, на колокольни, вооружилась подзорными трубками и наслаждается позором его. Хоть бы дождь пошёл! Но дождь, как нарочно, не шёл. Виктор Потапыч посвистывал, устремляя глаза в даль, – надеясь, что если смотрят на него, то, по крайней мере, не увидят, как он терзается. Вдруг с зубовным скрежетом он опускал кулак на землю или рыл каблуком яму в песке, задыхаясь от бессильных слёз. Пусть смотрят на него, пусть хохочут над ним. Он как Фауст захотел молодости, и вот какою ценою купил он минутное счастье! Он рвал на себе рубаху, и пена показалась на его губах.

Эти вспышки отчаянья скоро проходили и уступали место бледной, смертельной, подлой трусости. Не ручаясь за себя, он рассыпал порох, разрядил ружьё. Приходила ему мысль о Надежде Власьевне. Но – странно – он меньше всего боялся её. В нём зрело желанье загладить пред ней своё поведение, стать примерным мужем, если всё обойдётся благополучно. Но говорил он себе это и думал – не ради Надежды Власьевны, а ради себя самого и своего спокойствия. К тому же, в сравнении с огромным скандалом, который ожидал его, ссоры с женой представлялись ему ничтожными, как ничтожны были наряду с инквизиционными пытками страдания от каких-нибудь надоедливых мух. Пленин за счастье освободиться от страха, от которого он так позорно дрожал, готов был бы вечно жить с глазу на глаз с Надеждой Власьевной, вечно слушать её упрёки и жалобы, вечно умирать от скуки и не надеяться на лучшую долю.