Иероним Ясинский - Фауст

– А вы – русалка.

– Вы подсматривали за мной? – торопливо спросила она, и рассерженное лицо её приблизилось к лицу Пленина.

Оба они остановились.

– Я увидел вас, – и сейчас же отошёл…

Гнев её исчез, она равнодушно промолвила:

– Мужчины все бессовестные.

Затем, помолчав, она сказала:

– Возьмите ягоды?

– Лучше вы сами принесите… Напьёмтесь чаю… Пойдёмте! Здесь недалеко!

– Хорошо, – отвечала девушка. – Мне всё равно… Я вам должна.

– Я ведь не один на хуторе, – нашёл почему-то нужным заявить Виктор Потапыч. – Мне прислуживает Марфа.

Они свернули в сторону. Сухие сосновые иглы трещали под ногой. Стройные деревья слабо раскачивались. Сверху лился свет. Стояла тишина, но странная лесная тишина. Прислушаешься – и в ней поют, звенят и гремят тысячи разных голосов. Девушка вздохнула.

– Теперь лето, а потом будет зима, – начала она задумчиво, точно сама с собою говорила. – И все листья улетят. Вы зимой тоже будете здесь жить?

Пленин смутился.

– Я только на лето. Признаюсь, я ведь для того, чтоб с вами чаще встречаться, – заговорил он, и лицо его вспыхнуло. – А то я всегда в городе живу.

Она не обратила внимания на его признание.

– А вы знаете, я так козы и не купила… – сказала она.

– Мало взяли денег…

– Не то! – вскричала она. – Я солгала отцу, по вашему совету, будто нашла деньги, а он схватил и разорвал бумажку зубами на мелкие клочки и заплакал… Он подумал, что я украла!

Она обратила к Пленину лицо, и горестное выражение застыло в её губах и плачущем подбородке.

– Ребёнок! – проговорил Пленин. – Отец не прав, и совесть ваша чиста. Стоит ли огорчаться?

Горестное выражение сменилось равнодушным как и в тот раз.

– Да, пожалуй, – сказала она. – Я чиста!

Они пришли. Старый, красной меди самовар шумел на дубовом столе и наполнял светёлку белым паром. Марфа перемывала чашки. Увидев постояльца, она осклабилась, а при взгляде на девушку сделала печальное лицо и с соболезнованием подпёрла рукой щеку. Она много раз встречала её в лесу, всегда в цветах, с непокрытой головой. Она слышала, как та передразнивает птиц и поёт – то иволгой, то зальётся малиновкой, то зазвенит как жаворонок. Теперь в ушах девушки были белые цветы, и роса на них не успела ещё просохнуть, чёрные необычайной густоты волосы гривой лежали на стройных плечах, спутываясь и свиваясь во влажные кольца. Марфа заговорила с Любовью как с больной или как с блаженной. Девушка смеялась, высыпая на стол ягоды.

– Мне жаль, что я теперь даром две недели, по крайней мере, буду трудиться для вас…

– Зачем же даром? – подхватил Пленин, подвигая ей чашку. – Я не допущу этого. Приносите ягоды каждый день. Сюда вам ближе, чем на рынок. Берите, сколько вам надо, денег. Берите все. Ради Бога, не церемоньтесь и не подозревайте меня ни в чём дурном. Я просто люблю вас как… чудный поэтический сон… Не смейтесь. Я благословляю встречу с вами! Какая скучная, пошлая жизнь у меня, если б вы знали! Как я одинок! Но сделайте одолжение, кушайте чай. И вот сливки, хлеб… Пожалейте меня, – продолжал он, подсаживаясь к девушке, – и если можете, если не очень я противен вам, сдружитесь со мной.

– Вы – урод, – перебила его девушка рассмеявшись. – Вам шестьдесят лет…

Пленин грустно взглянул на неё, облитую солнечным лучом, лучезарно улыбавшуюся, точно вся она была из света, и произнёс:

– Нет, мне тридцать семь. Но не в этом вопрос. А впрочем извините, что я начал такой разговор…

– Сегодня вы скучный, а тогда были веселей… Тогда я подумала: «Ах, какой весёлый и любезный старичок!» Ну, нет, не старичок, вы молоденький и, в самом деле, глаза мне ваши нравятся… И мне ещё нравится, что у вас такие толстые плечи!

Пленин улыбнулся. Она слегка дотронулась до его руки своими длинными пальцами, и что-то бесконечно милое задрожало в углах её губ. Сердце его точно оборвалось, он не мог сдержать радостного вздоха.

Дни мелькали, чудные, июньские, безоблачные дни, и жизнь проходила как сон.

Неделя прошла.

Однажды вечером, когда погасало солнце, Виктор Потапыч, провожая Любовь из леса, взял её за руку. Она не отняла руки. От руки он перешёл к стану.

– Милая! – говорил он, идя с нею по опушке. – Жизнь моя ничтожна, но от вас зависит скрасить её и наполнить счастьем… Вы постоянно говорите, что не понимаете меня… Да ведь это не умом понимается, а сердцем. Вот вдруг, тут, сожмётся что-то, загорится, заноет – всё становится понятно.

Но сердце девушки билось ровно; остановившись, она большими наивными глазами смотрела в его глаза, искрившиеся страстью.

– За ласку, за миг участия, – продолжал Пленин точно в чаду, – я всё отдал бы вам… Бог вас знает, кто вы… Загадка какая-то… Но я жить не могу, я с ума схожу, когда не вижу вас. Что вам надо, дитя моё, слышите? Скажите, прошу вас! Жизнь вам мою надо – я и жизнь отдам! Денег, платья дорогие, браслеты… Что вы любите?

Он раскраснелся, ей стало страшно. Она сказала:

– Пустите меня.

– Не пущу! – прошептал он, привлекая её к себе.

Спокойный ясный вечер медленно гас. Таяли чуть заметные облака; и янтарно-лиловые деревья, лёгкие и прозрачные, точно сгорали вдали в этой ласковой атмосфере, золотыми струями переливавшейся в розовом небе, местами уже сумрачном. Раздражающе запахли цветы.

– Любовь! Доверьтесь мне, полюбите меня! – как сумасшедший говорил Пленин, сжимая стан девушки.

– За что? – спросила она.

– За то, что я вас люблю дикую, глупую, – отвечал он с тоской. – Ведь вы – глупая, а я вас люблю. Я боготворю вас. Вы – бродяжка, а я за вас жизнью готов пожертвовать. Видите, у меня слёзы текут! Полюбите же меня за эту безмерную любовь, за то, что я сам теперь глупее вас в тысячу и миллион раз…

Она рассмеялась и со странной улыбкой взглянула на него – дерзкой, манящей, слегка раскосив глаза. Она молчала, и, кажется, грудь её стала дышать чаще.

Пленин приник к её руке. Но вдруг она всхлипнула и в несколько прыжков исчезла меж кустами. Он с испугом смотрел ей вслед. Она исчезла, как исчезает милый образ во сне; проснувшись, тщетно смотришь кругом сонными глазами и ловишь его в объятие: его нет.

Пустынно догорал волшебный вечер и хмуро молчали сосны, когда Виктор Потапыч возвращался к себе, сам-друг со своей неразделённой страстью.

Он думал: «Придёт ли она завтра? Она уж несколько раз убегала этак, но сегодня она заплакала… Придёт, придёт!» – утешал он себя, большими шагами меряя колеблющийся пол светёлки.

И первый раз за всё это время ему стало скучно. Он скверно спал и поздно встал. Он глянул на окно, на стол: обычной корзинки с ягодами не было.

Он ждал весь этот день, и следующий, и ещё день. А Любови всё не было.