Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

«Только ты одна мне нужна», — говорю я. И вижу, как буря стихает. Признаки верные, мне они знакомы давно. Нина прикрывает глаза, опускает руки, тихонько горестно покачивает головой, как бы все еще протестуя. Вот теперь настала подходящая минута, чтобы окончательно ее утихомирить. Достаточно протянуть руку, мягко привлечь Нину к себе, и она моя. Прижав губы к моему уху, тяжело дыша, она будет сокрушенно бормотать что-то, мешая слова с рыданиями. Низкое хриплое предсмертное мычание. Видимо, Лоинас вонзил нож. Он вонзил его слева, и нож скользит вглубь. Из широкой раны струей хлещет кровь. Бычок дрожит от боли, глаза его закатились, язык повис. Сейчас он упадет на колени. И — конец. Лоинас вынимает нож. Дважды проводит им по шее бычка — вытирает. Чтобы нож снова стал свинцово-пятнистым, очищенный от липкой, тянущейся нитками крови. Ни одной книги, ни одного журнала в доме. Только Лоинас и бычок там, а я — здесь. Лоинас, видимо, не любитель чтения. Может быть, он даже не умеет читать. Он человек генерала, он умеет только одно: с собачьей преданностью выполнять его приказания. Все равно, прикажут ли разделать бычка, или принять меня, или поднять восстание. Потому-то мы с Лоинасом и оказались вместе, в одной упряжке. Он режет бычка, а я сижу в комнате. Но оба мы ждем одного и того же. Только очень уж это странно, непохоже, чтоб мы с Лоинасом ожидали одного и того же. Просто не может быть, что Лоинас ждет того же, чего жду я. Вот он там режет бычка, а я здесь размышляю. Я ведь не раз говорил Доктору о своих сомнениях. Особенно насчет участия генерала в нашем движении. Но он сразу же начинает приводить всякие доказательства, говорит долго, туманно, вокруг да около, так что наконец даже и спорить пропадает охота. «Друг мой, революцию не могут совершить одни интеллектуалы. Нужны также люди действия. И особенно разборчивыми тут быть не приходится. Так называемые приличные люди предпочитают держаться подальше от всякого рода опасных предприятий. Однако потом они являются. Дайте только нам одержать верх, и вы сразу увидите. Все лучшие люди сейчас же предложат свои услуги, и вот тогда мы сможем выбирать. Но сейчас, в минуту опасности, мы вынуждены полагаться только на тех, кто опасности не боится». Доктор произносил слово «опасность» с оттенком благоговения, он глотал слова, слюни кипели в уголках его губ. Потом он доставал платок и отирал губы, как после еды. Все это происходило глубокой ночью, в кабинете Доктора, освещенном мертвенным неоновым светом, среди черных и позолоченных фолиантов энциклопедии Эспаса Кальпе и подшивок «Гасета офисиаль». Случалось, Доктор ни к селу ни к городу произносил что-нибудь из Виктора Гюго, весьма мало относящееся к теме беседы. Например, восклицал: «Гениальность — это республика, где все равны, как говорил Виктор Гюго». Или принимался толковать о Французской революции — это был его конек. Он мог ночь напролет доказывать, что Мирабо спас бы свою страну и революцию, если бы не помешала смерть. Доктор улыбался, довольный, он чувствовал себя как дома в том времени, среди тех людей. «Граф Мирабо был чрезвычайно некрасив», — говорил он, оглаживая ладонями свои розовые круглые щеки. Иногда, оставшись со мной наедине, Доктор отеческим тоном давал мне советы: «Вас ждет блестящее будущее, но вам необходимо во многом разобраться и как следует изучить свою страну. Надо знать ее прошлое, знать людей. Я многое почерпнул из книг, однако еще больше я понял на улице, на трибуне, в ходе политической деятельности. Год, проведенный в деревне, познакомит вас с Венесуэлой лучше, нежели все четырнадцать томов Истории Гонсалеса Гинана». Затем следовали бесчисленные пикарески. О судье, обманувшем истца, который дал ему взятку. О военачальнике, умудрявшемся водить дружбу и с правительством и с повстанцами. О том, как выгодно слыть дурачком. Тут Доктор приводил слова некоего старого местного политика: «Моя дурацкая рожа — мой капитал». Представляю, какой у этого типа был идиотский вид; благонамеренная физиономия, без выражения, без мысли, без чувства. Важная и тупая. Доктор уверен, что неудачи быть не может. Он описывает то, что будет, так, словно оно уже было. Как один из эпизодов Французской революции. Весь ход переворота рассчитан у него по часам, минута в минуту. Первыми начнем мы. Похитим президента. Ранним утром. Как только он выйдет из дому. Мы явимся еще в темноте, расположимся среди холмов, за изгородями редких соседних ферм. На углу имеется кабачок, открытый всю ночь. Там могут оказаться за чашкой кофе посетители из тех, что возвращаются или встают на рассвете. Мы будем вооружены только револьверами. Нападем на президента внезапно, втолкнем в машину и увезем. Все необходимо проделать очень быстро.

Весть об исчезновении президента распространится как грохот взрыва. Из дома в дом, из улицы в улицу, из квартала в квартал. Люди растеряются, оцепенеют от неожиданности.

Так он описывает, как все будет, но время от времени умолкает и задумывается. Ковыряет в носу. Вот бы тетушка моя на него поглядела, то-то принялась бы браниться, она постоянно бранила меня в детстве, если заставала за этим занятием. «Не смей так делать. Фу, гадость».

Доктор ковыряет в носу рассеянно, с видом некой умиротворенности и даже сладострастия. Как невнимательный школьник на уроке. Меня так и подмывает крикнуть, напугать его, чтобы пришел в себя. Но задумчивость Доктора длится недолго. Он снова воодушевляется и принимается рассуждать о том, как упорядочить систему законодательства. «Нельзя допустить, чтобы возник правовой вакуум». Теперь он перешел на физическую терминологию. Хорошо помню, как в первый раз в школу принесли пневматический колокол. Нам разрешалось только смотреть на него. Купол из толстого стекла стоял на деревянной полированной подставке с медными скобами. С помощью ручки приводился в действие насос и выкачивался воздух. Больше всего нам нравилось, когда воздух выкачан, пытаться поднять колокол. Даже наш главный силач не мог этого сделать. Случалось, если учитель зазевается, мы совали под колокол муху. И смотрели, как она бьется в пустоте, без воздуха и наконец умирает. «Вот так мы все умерли бы, если бы не было воздуха», — говорил кто-нибудь, и становилось страшно, мы смотрели в окно, на двор, на синее небо над крышами. Доктор уже приготовил манифест и декреты, которые будут тотчас же обнародованы. «Нельзя допустить, чтобы возник правовой вакуум». Он обсуждает со мной каждое слово документа, «восстановить» или «установить». Это ведь большая разница. Он долго объясняет, доказывает, в чем именно состоит разница, приводит цитаты, ссылается на прецеденты. В сумятице завтрашнего дня люди не заметят слова, не уловят его глубокого смысла, не поймут, каких сомнений и колебаний оно стоило и как много мудрости в этом выборе. К тому времени, когда за дело примутся люди генерала и когда я выступлю с ними вместе, все слова манифестов и декретов будут уже подготовлены.