Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

— И вдруг уехал и даже не предупредил. Как не совестно!

Сумма долга такая ничтожная. Скверно, должно быть, кормят в этом пансионе. Никто здесь не задерживается надолго, переночуют раз или два, посидят, поболтают в портале, любуясь на звезды, и — нет их; все — приезжие, перелетные птицы, все ищут работу, и у всех пусто в карманах. Заплатить разве за Симеона, деньги-то ведь пустяковые, скажу, что пришел по поручению друга рассчитаться. Но я не решился, вдруг это покажется подозрительным. И промолчал.

— Вот идите посмотрите, что он здесь мне оставил. Дрянь какую-то.

Домишко был пуст. В этот час жильцы еще не возвращались. Мы прошли через второй двор. Большая комната поделена на крошечные каморки картонными перегородками, оклеенными листами газет и журналов. Открыли дверь одной из каморок. Две узкие металлические койки, застеленные, две тумбочки, жестяной таз для умывания.

Хозяйка нагнулась, вытащила из-под кровати видавший виды кожаный чемодан, весь в пятнах, протертый на углах. Поставила на кровать, резким движением откинула крышку.

— Вот поглядите. Все, что он оставил.

Она рылась в чемодане, со злостью швыряла вещи на кровать, на пол.

— Смотрите.

Я смотрел молча. Старый синий свитер, раскинув рукава, упал на пол. Свитер давно принял форму торса Симеона Каламариса. Серые брюки подогнули штанины, будто Симеон стал на колени. Узел с грязными рубашками и носками. Туфли, изношенные до того, что носы загнулись вверх.

— Только это чего-то стоит.

Маленькая овальная серебряная рамочка, потускневшая, пожелтевшая. В рамочке фотография женщины, очень молодой, почти девочки, с длинными косами, переплетенными лентами, в каком-то национальном костюме. И еще небольшая икона, деревянная, отделанная медью. Святая дева с младенцем и ангелы. Медной чеканки нимбы. Я взял вещи из рук хозяйки, осторожно положил на тумбочку. Взглянул на вторую койку.

— А здесь кто живет?

Человек этот в течение двух недель делил с Симеоном комнату. Вдруг он что-то знает о нем либо слышал, может быть, Симеон рассказывал ему о себе.

— Итальянец один. Только он уже съехал. Он вам зачем? Что-нибудь надо?

— Да нет, ничего. Просто из любопытства.

Хозяйка опять принялась браниться. Называла Симеона мошенником, упрекала себя за доброту.

— Не волнуйтесь, вы получите все сполна. Симеон поручил мне заплатить за него.

Из коридора послышался голос:

— Известно что-нибудь о Симеоне?

В комнату заглянула женщина. Солнце светило ей в лицо. Молодая, большеглазая, с тонким носом; бесцветные, почти белые волосы перехвачены лентой, висят хвостом. Платье обтягивает фигуру, туфли без пятки на высоких толстых каблуках. Хозяйка обернулась, недовольная:

— Вот этот знает.

Теперь женщина обращалась ко мне. Она вошла в комнату, села на свободную кровать. Положила ногу на ногу, платье вздернулось выше колен. Я не мог удержаться — смотрел на ее ноги. Белая кожа, нежная. И я подумал: какая страшная разница, вот эта, живая, молодая кожа и та, мертвая, старая. Я вспомнил своих приятельниц. Я видел их стройные ноги на пляже, видел груди в глубоком вырезе праздничного платья. Женщина откинулась назад, оперлась на локти, я смотрел на изгиб ее тела, на полные бедра, высокую грудь, на бесцветные волосы. Она искоса глянула на меня. Взгляд был презрительный.

— Что случилось с Симеоном?

Она тоже говорила с иностранным акцентом. Картавое «р», неуверенная интонация. И вдруг я подумал: Симеон Каламарис любил эту женщину. Он смотрел на нее, полный желания. В этом жалком домишке, в нищей дыре женщина эта представала перед ним в сиянии своей наготы. Прекрасная, как царица Савская. Женская нагота способна осветить любую, самую убогую каморку. И глаза Симеона Каламариса загорались. У него сохло в горле, слегка дрожащими руками он гладил ее теплую, нежную кожу.

И жесткие, горькие его губы искали ее рот, смеющийся и цветущий.

Хозяйка, видимо, заметила что-то на моем лице и благоразумно ретировалась.

Я сел рядом с женщиной. Против нас на другой койке и на полу лежала одежда Симеона Каламариса.

Я сказал, что Симеон уже несколько дней назад просил меня зайти в пансион и заплатить по счету; задержка случилась по моей вине. Он уехал. Не очень далеко. И наверное, скоро вернется.

— А мне он ничего не просил передать?

Я не знал, что ответить. Что мог сказать Симеон перед отъездом мне, своему молодому другу? Попросил зайти в пансион и заплатить, взять его вещи и поберечь до его возвращения. Но может быть, он сказал бы: «Ты там встретишь одну женщину, она, наверное, спросит обо мне. Между нами ничего такого не было, но она всегда хорошо ко мне относилась. И мы славно проводили время вместе. Передай ей привет, а больше ничего не говори».

— Как тебя зовут?

— Мадо.

— Ты француженка?

— Да. Он про меня вспоминал?

Да, он говорил про Мадо. Часто ее вспоминал. Сидит, бывало, за кружкой пива да вдруг и начнет рассказывать. С любовью вспоминал о Мадо, с нежностью. Говорил, как хорошо вам всегда было вместе. Я искоса посматривал на Мадо, она радостно улыбалась. Долго я говорил так.

— Как странно.

— Что странно?

— Что он так много рассказывал обо мне. А со мной был всегда такой молчаливый. Мне как раз его молчаливость больше всего и нравилась. Видно, что многое мог бы сказать, а не говорит. Я даже иногда на него сердилась за это.

Я улыбнулся:

— Но ведь он был хороший?

— Конечно, хороший.

Она заметила вдруг, что мы говорим о нем «был», как о покойнике.

— Почему ты говоришь про него «был»? — спросила она.

— Потому что он уже не вернется. Тебе жаль, что он не вернется?

Мне надо было понять ее, чтобы найти Симеона. Что-то от него живого осталось в ней, какие-то обрывки. Симеон еще жил в ее памяти.

— А тебе зачем это знать?

Я настаивал:

— За что он тебе нравился?

Женщина смотрела на меня с любопытством, потом улыбнулась.

— За многое.

— Скажи за что.

— Не могу я тебе все рассказывать.

Но я не унимался, я продолжал лихорадочно расспрашивать.

— Скажи хоть что-нибудь.

— Мы говорили по-французски.

Так, значит, Симеон Каламарис говорил и по-французски. Для чего нужен ему французский или, вернее, был нужен? Чтобы эта женщина, знавшая так много мужчин, помнила его. Они разговаривали по-французски здесь, в пансионе, вот в этой каморке. Симеон говорил по-французски с обнаженной женщиной.

Я поднялся с койки, подошел к тумбочке, где лежала икона и фотография в овальной серебряной рамке. Протянул женщине. Кому же еще мог завещать их Симеон в свой последний час?

Я снова сел рядом с ней. В каморке стемнело, за дверью слышались голоса — начали возвращаться жильцы. Громкие голоса, грубый смех.