Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

— Это мне?

Я кивнул.

— Он велел отдать это мне?

Я снова кивнул.

Женщина смотрела то на икону, то на фотографию, потом повернулась ко мне, в глазах ее светилась благодарность, даже восторг.

— Очень мило с его стороны. Очень мило. И с твоей стороны тоже мило, что ты пришел передать мне эти вещи.

Она смотрела мне в лицо, не отводя глаз; я смутился. Темнота густела, сближала нас.

— Поцелуй меня. Не хочешь?

Я стал целовать ее шею, щеки, глаза, наконец, поцеловал в губы. В жаждущие губы. Я неловко сбросил пиджак на пол, обнял ее, развязал галстук, сорвал с себя рубашку. Мы летели, обнявшись, с высоты в бездонную пропасть. Руки мои скользили по ее телу. Мы не могли больше говорить обычными словами, из груди вырывались лишь стоны, вздохи, какие-то возгласы.

Я погружался в детский сон, темноту населяли тени, и все-таки в ней горел огонь без пламени. Я жадно искал. Вместе с одеждой упали, провалились куда-то и время, и жалкий пансион. Я погружался в глубины, в долины. Открывались податливые врата, я спускался по влажным переходам, и страшные чудища встречали меня. Я видел тех, кто еще не рожден, видел жилища птенцов, рты зародышей. То проваливался в глубокий колодец, то взбирался на холм. Пасти и клювы терзали мое тело. Морды, жирные губы, зобы, челюсти, гребни… И — огромный готовый кинуться коршун в красных отблесках на черных перьях. А я все спускался без конца, без отдыха, все искал — чего? кого? Я встал, стал собирать в темноте свою одежду. Она смешалась с одеждой Симеона Каламариса. Рукава моего пиджака легли на плечи его свитера. Моя рубашка — рядом с его брюками, будто стоящими на коленях. Я вырывался от него, я прощался с ним.

— Еще придешь? — спросила женщина. Я не отвечал, я был уже далеко. Открыл дверь и тотчас оказался посреди гомонящей толпы жильцов.

Войдя в дом, я сразу столкнулся с отцом. Услышав, как я открываю дверь, он выскочил навстречу, можно было подумать, что он специально дожидался меня.

— Это в какое же ты время возвращаешься домой? С утра не показывался, и так все последние дни. Что происходит?

Прежде такой прием испугал бы меня, но теперь, не знаю почему, я не чувствовал ни малейшего страха. Я мог ответить отцу холодно, почти равнодушно. Мог даже и совсем не отвечать.

И мог сказать то, что сказал:

— Ничего не происходит.

Отец не ожидал такого ответа. Он удивился, растерялся. — Как это «ничего»? — Голос отца стал жестким, резким. — Как «ничего»? Дома тебя нет, а на занятиях ты тоже не был. Думаешь, мне это неизвестно? Вот уже несколько дней ты не являешься на занятия. Я узнавал в университете.

— Я мог бы пойти, но не пошел.

— И почему же ты не пошел?

— Были другие дела.

Отец испепелял меня гневным взглядом, но я сохранял полнейшее спокойствие. Раньше этот взгляд пугал меня, а теперь нет. Я слушал отца рассеянно, откуда-то вдруг всплыла неясная мысль, то ли я вычитал ее бог весть где и когда, то ли сам придумал. Сыновья уходят на войну мальчишками, а возвращаются мужчинами. И говорят с отцами на равных, а то и как старшие. И юноша, что ушел в море на поиски приключений, вернулся в родной дом через несколько месяцев, но кажется, что годы и годы пролетели над его головой. Недаром во всех мираклях, изображавших воскресение, умерший подростком воскресал стариком.

Отец изменил тон, заговорил мягко, примирительно: — Может быть, с тобой происходит то же, что со многими студентами-медиками. Когда человеку впервые приходится стать за секционный стол — это страшный шок. Многие испытывают постоянное чувство отвращения. Не в силах даже есть.

Проще всего было бы сказать, что да, что именно это со мной и случилось, но, как ни странно, я упорно не желал прибегать к каким бы то ни было отговоркам.

— Нет, не в том дело. Тут совсем другое. Много всякого.

Отец настроился на доверительный разговор, он как будто уже начался.

— Чего же, сынок?

— Много чего. Всякое.

Тут отцу пришло в голову, что я попал в дурную компанию.

— Прежде ты таким не был. Кто-то тебя с толку сбивает. С кем ты водишься последнее время?

Я молчал, улыбаясь.

— С кем?

Что ж, скажу ему правду, хотя бы в той мере, в какой ее можно сказать и воспринять.

— С Симеоном Каламарисом.

— Кто такой?

Теперь еще труднее говорить правду, как найти слова, понятные отцу?

— Человек.

— Не сомневаюсь.

— Почему ты не сомневаешься? Возможно, он был человеком прежде, а теперь уже не человек.

Отец снова вышел из себя:

— Будь любезен, говори яснее. Кто он такой и почему я его не знаю?

— По правде говоря, я его тоже мало знаю, но в последнее время многому от него научился.

— А где он учится?

— Он уже не учится. Не знаю, учился он или нет, но выучился многому.

— А тебя он чему учит? Шататься целые дни без дела?

— Бесполезно говорить с тобой об этом. Я сразу понял, что он тебе не понравится, не может понравиться. Так оно и вышло: он тебе не понравился.

— Когда это он мне не понравился? Я же его не знаю, да и не желаю знать.

— А по мне, ты его знаешь. Я приводил его к нам, и тебе это знакомство ничего не дало.

— А тебе оно оказалось полезным?

— Со временем будет видно.

Отец резко перебил:

— Хватит болтать глупости. С завтрашнего дня ты начнешь опять аккуратно посещать занятия.

И я ответил как только мог спокойно:

— Хорошо, я пойду туда, доставлю тебе удовольствие, но должен сказать честно: теперь я мог бы и не пойти.

— И еще: ты никогда больше не переступишь порог дома этого человека.

— Вот это трудно обещать, у него ведь нет ничего, в том числе и дома.

Я мог бы сказать отцу: я искал загубленного человека и нашел загубленного человека. Мог бы еще прибавить и тоже не солгал бы: «Речь идет о жизни и смерти».

Отец, конечно, счел бы все капризом или фантазией. Я мог бы объяснить: «Эта судьба».

Ничто так не бесит моего отца, как слово «судьба»; и возникла опасность, что я как раз и произнесу это слово.

Я прошел в глубину дома, встретил мать. Она смотрела на меня умильно, влажными глазами, как найденная собака.

— Ты выглядишь усталым. Хочешь поесть?

Нет, я ничего не хотел и, главное, не хотел разговаривать.

— Тебе пришлось много работать?

Я кивнул. И вправду я немало потрудился, искал и нашел.

И вдруг мне пришло в голову задать матери вопрос, который ее удивил:

— Если бы я был подкидыш, из тех ребятишек, которых оставляют возле дверей, ты бы так же растила и любила меня?

— Что за странные у тебя мысли!

— Нет, ты ответь.

Она сделала серьезное лицо и сказала:

— Наверное, да.

Мне только того и надо было.

— Вот видишь, достаточно кому-нибудь положить у наших дверей ребенка, и для тебя начнется новая жизнь.

— Конечно. Но почему ты спросил? Такое случилось у кого-нибудь из твоих знакомых?