Ляман Багирова - Смородинка (сборник)

Мой сосед нетерпеливо дернул головой.

— Любить ее было невозможно. Она к этому чувству не располагала.

После заявления о елке, я мысленно обозвал бабку ведьмой и начал подумывать о мести. Вариантов было много. Насыпать незаметно крошек в кровать, чтобы они искололи ее жирное тело. Подсыпать перца и соли в ее еду. Поймать где-нибудь во дворе мышь и запустить в дом. Подложить кнопки ей на сиденье. Способы были сложными и неосуществимыми. От перца и соли пришлось сразу отказаться. Бабка решит, что это сделала мама и отыграется на ней. Вариант с мышью надо было продумать детально. В нашем дворе живности водилось с лихвой. Но будь то, коты с суровыми бандитскими мордами, вечно голодные псы, или жирные крысы-пасюки — все они с одинаковой прытью разбегались при появлении человека. К тому же искать потом эту самую мышь по дому предстояло бы нам. Наиболее легким в исполнении мне казались крошки. Тем более, что бабка была неряшлива, и одежда ее была постоянно запачкана едой.

Я остановился на крошках и вплотную начал обдумывать детали. Наказание казалось мне слишком мелким, слишком мягким. Поколебавшись немного, я решил прибавить к крошкам кнопки, выдумать по ходу еще что-нибудь и растянуть месть на несколько недель, чтобы бабка извелась от неудобства.

Моим коварным планам не суждено было сбыться. Как-то утром, незадолго до Нового года бабка проснулась необыкновенно бледная и молчаливая. Она тихим голосом поблагодарила мать, когда та налила ей чаю, и погладила меня по голове. Отец спросил, как она себя чувствует. Обыкновенно на это следовал ответ: «А что? Ты что хочешь, чтобы было плохо? Я знаю, вы только об этом и мечтаете». Но в этот раз она кротко сказала «Хорошо» и продолжала молчать.

Через некоторое время мать спросила, чтобы она хотела бы к обеду. Чудеса продолжались. «Что хочешь», — ответила бабушка. Она сидела в своем кресле и смотрела на пол. Через несколько минут она позвала меня и усадила рядом с собой.

— Это тебе — протянула она мне маленькую елочную игрушку. Это была стеклянная барыня в желтой шубке. Желтой ее можно было назвать с большим трудом, так как краска с нее почти слезла. Вдобавок, от шапки боярыни был оттяпан приличный кусок, и острые края ее торчали зазубринами. Это придавало барыне лихой молодецкий вид. — Повесишь на елку.

Я обомлел. Я не верил своим ушам. Это не была моя бабушка. Моя бабушка не меняла раз принятых ею решений. Моя бабушка никогда не плакала, никогда не улыбалась, если не считать за улыбку редкие гримасы губ. Губы у бабушки были тонкие запекшиеся, и улыбка ее напоминала оскал гарпий или граий.

— Ну, это вы уже слишком, — засмеялась я.

— Поверьте, точно так, — с жаром возразил сосед. — У меня была книжка с картинками «Мифы Древней Греции». Гарпий или граий будто рисовали с моей бабушки. Лицо уж точно. Так, во всяком случае, мне казалось.

Но уж точно моя бабушка никогда не говорила тихо. А тут она говорила еле слышно и глаза ее были влажными. Мама с беспокойством смотрела на нас в полуоткрытую дверь, но в комнату не входила.

— Это была любимая игрушка моего сына. Не папы. У меня был еще старший сын.

Я был потрясен, как только может быть потрясен человек в восемь с небольшим лет. Оказывается, мой единственный папа был вовсе не единственным, а из небытия вдруг соткался неведомый дядя.

— А где он? — выдохнул я.

— Умер маленьким, — вздохнула бабушка. — Ему было четыре года.

Этого еще не хватало. Не успел я чудесным образом обрести дядю, как оказывается, его нет. Но подобревшая бабушка все еще находилась рядом.

— А почему?

— Что почему? Заболел и умер. Болезнь была сильная, а он слабый, питание плохое. Кашлял, кашлял, а потом умер. А игрушку эту он очень любил. Все время кричал, что сам будет вешать ее на елку. Однажды перестарался, уронил и, видишь, сломал немного. Я хотела выбросить, а он не дал. Его похоронили там же где твоего дедушку. Только это дедушку потом похоронили рядом с ним.

Мама не выдержала, зашла в комнату. Она, оказывается, все слышала.

— Почему вы нам никогда не рассказывали? — спросила она.

— А зачем? Через пять лет родился твой муж. Мы не хотели вспоминать о первом. Ты, что думаешь, я всегда такая была? Я была красивая и талия у меня была тонкая как у французских актрис.

Я посмотрел на бабушку. У нее не было даже намека на талию.

— Я видела его сегодня во сне, — сказала бабушка, помолчав. — Он стоял на табуретке и украшал елку. А потом повернулся ко мне, засмеялся и поцеловал.

Мама тихонько шмыгнула носом. Бабушка принялась шарить в юбках и достала маленькую фотографию. Она была почти белая и склеена в четырех местах. Я пригляделся и различил кудрявого мальчика в белой рубашке и с мячиком в руках.

— Я устала, — сказала бабушка и прикрыла глаза. — Когда будет готов обед — скажешь. — Последние слова были обращены к маме. Потом она еще раз погладила меня по голове, и казалось, уснула.

Мы на цыпочках вышли из комнаты. Когда я занес ногу через порог, до меня донесся голос:

— Пусть родители поставят, а ты начни украшать елку.

Вы понимаете, я никогда не любил бабушку. Еще раз говорю, мне стыдно, но это так. Она умерла, когда мне было 14 лет. До самой смерти она была гневливой, властной, вмешивалась во все. Но ту новогоднюю елку я запомнил. Тогда мне первый раз в жизни захотелось не поцеловать бабушку, нет, а погладить ее руку. В тот день она не была для меня ведьмой.

Мой сосед сидел, подперев рукой голову, и смотрел в остывший чай. Мой муж дремал на диване, исполняя роль безмолвного стража восточного кодекса чести. Ему давно уже хотелось спать, но не прогонишь же гостя и не оставишь наедине с женой. Наконец, сосед встрепенулся.

— Совсем я у вас засиделся. Извините. Пойду. Хорошо у вас. — Он потоптался в дверях и вдруг сказал:

— Я не знаю, есть ли Бог, и уже перестал думать об этом. Но точно знаю: есть что-то такое, что может немного изменить человеческую душу. И это, наверно, правильно. Если повезет, эта перемена будет к добру. Ну, спокойной вам ночи.

Если правда, что детство — самая безмятежная пора жизни человека, то детство Дины было безмятежным в превосходной степени. Конечно, она смутно догадывалась, что не у всех такое детство, и даже далеко не у всех. Но это касалось ее не больше, чем бином Ньютона касается арии Кармен. Дина вбирала в себя детство круглым сияющим животом, пыльными исцарапанными ногами и пушистой, в рыжеватых кудельках головой. Она пила детство ртом, высыхающим от смеха, и черными блестящими глазами. Скажите на милость, разве это не счастье, когда летом у тебя есть скалы и море?! Ежевика и тутовник, от которого сладко сводит губы?! Корзинка с грибами, которые ты собираешь в лесу, бабушка, отказывающаяся их готовить по причине страшного недоверия к грибам вообще, а в особенности к тем, которые собрала ты, и дедушка, ворчащий на бабушку из-за этого ее недоверия? Когда осенью у тебя есть ворох рыжих веселых листьев в парке, по которым так хорошо хрустеть новыми синими сапожками? Когда зимой у тебя есть елка, клетчатый плед, любимый чай с корицей и запотевшее окно, на котором замечательно рисуются котята, чертики и прочая дребедень? И, наконец, когда весной у тебя есть светлое шелковое платье с рукавами-фонариками, охапка любимой влажной сирени, и — о, чудо! — ароматнейшая в мире долма из свежих виноградных листьев, таких нежных и прозрачных, что сквозь них можно показывать театр теней. Разве можно не любить ее, не вкушать, как волшебный зеленый огонь, мгновенно оживляющий кровь?! О-о-о! Сирень и долма из первых виноградных листочков — это не банальные еда и цветы. Это — последний месяц весны, это предчувствие лета! Это — предтеча! Так, вот, я еще раз вас спрашиваю, разве это все не счастье? Нет, тысячу раз нет!! Это еще не счастье! Это — просто нормальное детство нормальной жизни. Так, во всяком случае, считала сама Дина. Хотя тогда она вряд ли задумывалась над этим. Она просто жила, радовалась жизни, и это было правильно.