Владимир Ладченко - Светлые аллеи (сборник)

И она потащила Серёгу к фонарному столбу и на свету посмотрела. Очень удивилась Люба. Ни синяков, ни шрамов и голова не пробита. Не лицо, а новенький рубль.

— Чего-то я не пойму — растерялась Люба — Как же так? А я из-за этого ночей не сплю. Как последняя дура…

Но последней дурой она не была и поэтому догадалась. Тут бы и Шерлок Холмс догадался. Её опять обманули. И опять мужчина.

Как гордая, знающая себе определённую цену женщина она влепила Серёге пощёчину. Красиво и не больно. Но казаться гордой уже не хватало сил. Она плакала. Серёга шёл за ней до самого дома и что-то говорил, но бесполезно.

Проспавшись, он понял размеры. Это было — всё! И, действительно, обратно Люба его уже не приняла.

А через год вышла замуж за одного вдовца. Он, правда, тоже только освободился из тюрьмы, где сидел за убийство супруги. Но зажили они хорошо. Конечно, в узких пределах нашей действительности.

Серёга же к лету опять загремел на нары. Он попался на квартирной краже. Вася отделался сильным испугом. Но лучше бы его тоже посадили, потому что через полгода он сгорел во время летаргического сна с непотушенной сигаретой.

А Люба завела себе нового кавказского кобелька и назвала его тоже Тобиком.

Так что жизнь неумолимо продолжается. Хотя уже ничем не удивляет.

В силу своего болезненного пристрастия к графоманству я часто посещал всевозможные редакции газет и журналов. Не брезговал и издательствами. Но в силу слабости моих нетленных произведений печатался я довольно сдержанно и как-то урывками.

С лестницы меня, правда, не спускали, до этого не доходило, но всё равно, нет, хорошего мало. Придёшь бывало по молодости, весь такой наивнолицый и краснеющий, идиот идиотом. В кабинете сидит заведующий отделом культуры. И чувствую — разбудил. Он смотрит со сдержанной злобой. Ему полгода до пенсии, а тут прямо с утра спать мешают.

Я заранее начинаю стесняться.

— Вот говорю, — стихи принёс.

Заведующий окончательно скучнеет и свет в его глазах выключается.

— Да? — неопределённо говорит он — И про что стихи?

Стихи у меня безотказные, как винтовка Мосина, про варение или правильнее варку стали. Отсутствие таланта я старался компенсировать наличием социальной темы и восклицательными знаками. А в годы социалистического реализма стихи про варку стали, особенно мартеновским способом, очень ценились и считались чрезвычайно нужными народу для роста его общей культуры. Сейчас я понимаю, что соцреализм — это было огромное зло, погубившее талант многим талантливым людям. Не говоря уже о бездарных. И от него в истории литературы остались только пшик и зловоние. Он принёс много вреда. Но, правда, мой талант он не убил, потому что таланта у меня как такового в принципе не было, а имелись лишь воля и усидчивость, помноженные на небольшие способности к подражанию.

— Так про что стихи? — горько вздыхает заведующий, не зная как от меня отделаться.

— Про завод, — гордо отвечаю я и выкладываю козырного туза — Про литейный цех и ударную плавку.

Но моего туза заведующий бьёт шестёркой.

— Да? — с облегчением говорит он — Если про завод, то вам нужно в отдел промышленности. Вторая дверь направо.

И как я сейчас понимаю, он был абсолютно прав, так как к литературе мои стихи не имели ни малейшего отношения.

Впрочем, всё это я выдумал. Вернее это всё было, только не со мной.

Сам я сколько ни пытался писать в духе времени и в струю, ориентируясь на коньюктуры последнего съезда, у меня как-то не получалось и из рассказов вылезало совсем не то, что нужно. Видимо, действительно, таланта не хватало. Или исторического оптимизма. Не знаю.

Но, конечно по редакциям на своём веку я пошатался не мало. Даже в Москве из-за этого побывал — есть такой городок в России. Но особенно мне запомнился самый первый поход в редакцию.

Был я в ту пору юн и глуп и вспоминать себя тогдашнего мне прямо стыдно. Сейчас я, правда, постарел и глупость сменилась осторожной боязливостью, которые в народе принято называть жизненным опытом. Одним словом, недалеко ушёл. И вот однажды мой слабый интеллект, усиленный очками, сыграл со мной злую шутку — я написал сатирические стихи. Стихи — это значит не один, а несколько. Поэт — сатирик, так сказать. В них я бесстрашно и с размахом язвил глаголом и существительными алкоголиков, тунеядцев, пьяных сантехников и бюрократов. Но больше напирал на алкоголиков. Очень благодатная тема. Можно резвиться и резвиться. А сатирические стихи — это самый дегенеративный жанр литературы. Ниже — только надписи на заборах. Занятие для дебилов и пожилых неудачников. В них не требуется ни поэтического таланта, ни особого чувства юмора. Этим они меня и подкупили и я их написал. Прочитал по пьянке друзьям, друзья по пьянке одобрили, тем более что пили за мой счёт. И наслушавшись их лживых восторгов, я решил отнести стихи в редакцию. Газета у нас в городе существовала одна. Так что выбор у меня был не богатый, вернее его вообще не было. Идти одному было страшно и слишком волнительно. Орган обкома партии — это вам не шутки-прибаутки. Но тут вмешалась движущая сила всей нашей жизни — зависть. Один из приятелей, в полной мере оценив бездарность моих вершей, заявил, что он напишет не хуже, а даже лучше.

Я был слишком утомлён пьяными дифирамбами и тоном слона, на которого гавкает Моська, сказал:

— Попробуй. Говорить все могут.

И он попробовал. И на следующий вечеринке, начавшейся почему-то с утра, он прочитал свое творение. Стоял декабрь и он написал этакий новогодний положительный фельетон, ни о чём и в никуда, но с хорошими шутками. И в кругу друзей моя литературная звезда, не успев толком разгореться, сразу закатилась и потухла. Тем более пили за его счёт. Да, у него было написано лучше. Причём гораздо. Я чувствовал себя оскорблённым в лучших чувствах к саму себе, но признал своё безоговорочное поражение. И возникла идея пойти в редакцию вместе, чтобы веселее.

Договорились на понедельник. Редакция тогда располагалась в крыле огромного антикварного здания, выстроенного одним купцом. Его внуков расстреляли и здание перешло расстрелявшему их народу. Я как обычно по своей дурной привычке не опаздывать пришёл загодя. А в те годы в нашем городке была мода ходить в полушубках, поскольку дублёнок ещё не изобрели. Женщины от них почему-то прямо млели. И вот в экземпляр такого полушубка, правда слегка почиканного молью, я и был облачён. Вид очень приличный, хотя женщины и не таяли. Обращали слишком много внимания на морду.

Стоял я, стоял ожидаючи приятеля и чего-то замёрз. Прямо заиндевел.

На улице с утра крутила метель на фоне ощутимого мороза. И тогда я зашёл в огромный вестибюль, что находился на первом этаже, погреться. Вестибюль был пустынен, только у единственной батареи крутился какой-то гнусного бичёвского вида гражданин в фуфайке. Завидя меня, он как-то засмущался, засуетился и испуганно исчез в воздухе. Я стал на его место, жадно приник задом к батареи и стал оттаивать. И даже облокотился для удобства на мраморный подоконник. Скоро появился мой приятель с фельетоном и мы, подбадривая и призывая друг друга не бздеть, с лёгким страхом поднялись на второй этаж, где собственно и теснилась редакция. Нашли отдел культуры, постучали. За столом сидел и одновременно о чём-то думал человек лет 30-ти в свитере. Свитер был мужественный, из верблюжьей шерсти. Такие в кино почему-то носят геологи и альпинисты и ещё носила творческая интеллигенция с шестидесятых по восьмидесятые годы. Но лицо у заведующего, прямо скажем, подкачало. Лицо с таким же успехом могло принадлежать какой-нибудь пожилой бабе. Скопческое лицо, хотя и волевое.