Владимир Ладченко - Светлые аллеи (сборник)

Начал говорить мой приятель. Заведующий отнёсся к нам сдержанно, но с участием. Как и нужно относиться к другим людям. Молодец. Он, не улыбаясь, прочитал новогодний фельетон и кивнул: «Приемлимо».

Потом вник в мои стихи. Выникнул он назад слегка потрясённый.

— Ну это я не знаю, — наконец растерянно сказал он — Это вряд ли.

Он вздохнул:

— Ваши?

— Да, — я отлепил зад от стула.

Заведующий, почёсывая за ухом, внимательно посмотрел на меня, причём смотрел не в лицо, а куда-то в бок и ниже. И как-то слишком внимательно.

— А чего у вас всё про водку да про пьянство? — вдруг в самый корень заинтересовался он.

Я несколько смешался. Сказать ему правду, что очень хорошо знаю эту проблему изнутри, я конечно не мог. Но говорить что-то было надо и я сказал:

— Пьёт народ — и дальше с лёгким надрывом объяснил — Не могу молчать.

— Да, да — очень грустно сказал заведующий, соболезнующее как-то, — Как я вас понимаю!

В глазах его была почему-то испуганная жалость.

Мы оставили свои рукописи. Фельетон прошёл, стихи взяли условно. Что нам понравилось больше всего, это то, что к нам отнеслись всерьёз. Это было приятно. Ты не какой-нибудь нищий студиоз, а творческая единица, приобщившаяся к великой тайне под названием литература. Из кабинета я вышел почему-то счастливым.

Но моё счастье продолжалось секунд пятнадцать. Я понимаю, счастье длинным не бывает, но не настолько же!

На лестнице мой литературный соратник посмотрел на меня и вдруг, нелитературно выругавшись, схватился за голову, вернее за шапку.

— В чём это ты?!

— Что? Где? — всполошился я.

— Да вот на рукаве! И здесь тоже…

Мы сообща осмотрели мой полушубок и единогласно пришли в ужас. Полушубок был в блевотине. И рукав и весь перед уделан.

— Ты с кем вчера нажрался? — ревниво спросил мой приятель.

— Ни с кем — растерялся я и тут меня осенило — Это всё бич! Он там блевал, а я его спугнул!

Я рассказал ему о встрече в вестибюле.

— А я чувствую бормотухой и перегаром в кабинете прёт, а это же от тебя. — утешал меня приятель.

— Что еще и запах есть? — окончательно побледнел я.

Тут я понял, почему заведующий вёл со мной такие странные разговоры. Потом я понял, за кого он меня принял. Хронический, несмотря на юные годы, алкоголик, измазанный в собственной блевотине и, видимо, с утра уже пьяный, припёрся в редакцию и принёс стихи о вреде алкоголизма, написанные во время приступа белой горячки. В этом было что-то сюрреалистическое. От ощущения стыда у меня ослабли ноги. Мне очень хотелось проснуться, или заснуть, одним словом уйти в другую реальность.

Но конец у этой истории оказался счастливый. Во всяком случае для меня. Когда я неверными руками открыл новогодний номер газеты — там стояли три моих стишка. А фельетона не было. Фельетон перебили. Пришёл один старый пердун — постоянный автор и принёс свою юмореску про Деда-Мороза, скучную как солома. Опубликовали почему-то её.

Но переживал я очень долго. Впечатлительный я был, как курсистка. Но потом один знакомый сказал мне, что настоящий мужчина должен быть слегка неряшлив. Или ширинка там расстегнута. Или рукав в говне. Не знаю, где он это вычитал, но я почему-то успокоился.

А след во мне эта история всё же оставила. Порой, когда я хочу кого-то осуждать или злословить, то вдруг вспоминаю этот случай, думаю, у меня же самого может рукав испачкан и затыкаюсь. И вся прелесть общения с другими испорчена. Не буду врать, что это случается часто, но иногда проскальзывает. Если бы я об этом помнил всегда, то говорить с другими людьми было бы просто не о чем.

Письма ко мне приходят крайне редко. Отмирающий жанр общения меж людей. Телефоны и компьютеры убили белые листочки с неграмотными каракулями. И это невероятно жаль. Получать новости не сразу, а с недельной оттяжкой — в этом есть своя прелесть. Опять же индивидуальный слог, замирание, с которым разрываешь конвертик…

Эх, да что говорить.

В этом году я получил целых два письма. Одно от Ивана Петровича, который сейчас лежит в психушке и успешно лечит голову от шизофрении. Второе полуписьмо-полузаписка от Стёпы, недавно мужественно умершего от водки. Но это письмецо, видимо написанное в приступе белой горячки и довольно неразборчивое из-за дрожания руки состоит из страницы скучного мата и тяжёлых оскорблений в мой адрес из-за ста рублей, которые я по рассеянности задолжал покойному. Так что привести его здесь я прямо не осмеливаюсь, хотя женщинам оно бы понравилось — отличный повод показать свою стыдливость и повозмущаться.

Пришло ко мне и третье письмо. От некого Аркадия. Но несколько раз прочитавши его, я сообразил, что оно попало ко мне по ошибке, так как адресуется не мне, а какой-то неизвестной Марусе. По слухам до меня квартиру снимали две девушки-проститутки и этим всё легко объясняется. Я до сих пор нахожу в самых неожиданных местах использованные презервативы. Жаль, что я не застал этих работящих девушек. И хотя говорится, что чужие письма читать нельзя, это только говорится. Я вот прочитал и понял, что можно. Прочитайте и вы. Итак, два письма.

Здравствуй, дорогой друг!

Вот пишу при чахоточном свете из окна тебе это послание, хотя и знаю, что ты больше бы обрадовался посылке. В первых строках своего письма спешу сообщить тебе, что ты— всё же редкий подлец и ещё более редкая сволочь. А эта твоя история с Анной Ивановной просто омерзительна, другого слова не подберу. Да были ли у тебя отец и мать? Да любишь ли ты горячо свою родину (деревня Козлиный Умёт Самарской губернии)?

Пойти с женщиной в лес и не изнасиловать её? И даже не попытаться соблазнить? Не каждый на такое решиться. Но ты ничтоже сумнящее решился и даже не подумал об оскорбленной в худших чувствах бедной женщине, которая после два дня проплакала у меня на диване и даже прогрызла в нём дырку. Мне прикажешь её насиловать? Эту трепетную и неизбалованную девушку, эту старую мымру? С томиком стихов этого тяжёлого, хотя и гениального придурка А.А.Блока. Нет, у каждой дружбы есть своё «от сих до сих». А ты даже не сыграл с ней в карты на раздевание, хотя в карты вы с ней играли! Не предложил ей дружеского минета! У приличных людей такого не принято. Стыдно, братец!

Впрочем, бог с ней с Анной Ивановной. Уехала она. Уехала куда-то на Чукотку, лечить оленеводов от простатита. Единственное, что она умеет в этой жизни.

А так у меня всё хорошо, но не совсем. Вернее всё не хорошо, но тоже не совсем. В сущности жизнь моя угрюма и заунывна до оскомины, как песня дутара. Пуста и бессмысленна, как заупокойная молитва. И не с кем поделиться братскими горестями, некому оросить горькими соплями худое плечо. И ни в одном русском селении, да и в нерусском тоже нет женщины, на чью прохладную от полумрака грудь можно уронить свою скупую слезу, не говоря уже об обильной сперме. Вокруг только одноразовые вертихвостки и вырвиглазки. И идёт горлом тоска. И свёртывается кровь от предыдущей и предстоящей действительности. От вчерашнего завтра. Привычный ужас охватывает меня…