Владимир Ладченко - Светлые аллеи (сборник)

Но несмотря на всё это, Кеша жил полнокровной, пусть и никому ненужной жизнью — изучал языки, освоил несколько видов спорта, музицировал, уверенно обходя все правильные ноты, на баяне, собирал библиотеку — общем целый букет увлечений, чтобы заполнить вакуум своего бытия. Но и этого ему показалось мало, и он пошёл играть в театре, чтобы хоть на сцене лапать по ходу пьесы артисток. Он почему-то думал, что все идут работать в театр только по этой причине. Правда, актёр Кеша был бездарный. И даже во вторых и третьих ролях его бездарность впечатляла. Но особенно блистательно не удался ему дебют. Хотя об этом никто не знает. Он рассказал только мне.

К очередному юбилею Советской власти ставили в театре спектакль по мотивам книги Фадеева «Молодая гвардия». Кино уже было и вот решили ещё спектакль для полного счастья поставить. Спектакль о наших героических и юных подпольщиках, которые действовали и всячески гадили в тылу врага. И Кеша дебютировал в нём в роли фашиста с винтовкой. В общем в роли конвоира.

Главным режиссером в ту пору был один грек по имени Василь Захарыч. Человек с тёмным прошлым и светлым настоящим. Оцените хотя бы такой фактик — театральный диплом ему был выдан в 42-ом или в 43-ем году в городе Одессе, когда там стояли немцы. Но человек творческий и неимоверный бабник. Он перетрахал всю труппу, вернее её прекрасную половину. Даже пожилые билетёрши не избежали своей женской участи. Василь Захарыч говорил, что это ему нужно для творчества. Впрочем, тут он лукавил. Всё знали, что творческий процесс в нём начинался только после бутылки водки, которая обычно выпивалась за завтраком.

Василь Захарыч долго и честно мучался с Кешей, в полной мере, оценил его артистический антиталант и, чтобы не обидеть человека, скрепя сердцем доверил ему роль конвоира. Он понимал, что театру Кеша не нужен, но выгнать его мешал тот досадный факт, что они оба болели за московский «Спартак» и частенько смаковали каждого игрока и каждый забитый мяч. И на этой шизофренической почве слегка сблизились.

Сцена, в которой так позорно дебютировал Кеша, содержала в себе следующую ахинею. Нашего избитого, замордованного пытками молоденького подпольщика (артист Кранкль) под руки притаскивают на допрос. Фашист — офицер, как человек военнообязанный, задаёт ему наводящие вопросы: «А ну скажи, руссише швайн, то-то и то-то». Наш подпольщик на всё тупо отвечает: «Не скажу» и «Накось выкуси!» Офицер, как человек не железный, потихоньку заводится и начинает нервничать: «Будешь говорить, сука, или будешь молчать?!» Но подпольщик говорит, что он будет молчать, на то он и подпольщик. Офицеру ничего не остаётся делать, как бить нашего паренька перчаткой по лицу, на что наш паренёк, метко захаркивает кровью поганую фашистскую морду. Конвоиры, видя такое неуважение к старшему по званию, валят подпольщика на пол и, обступив, колотят прикладами. Но и невзирая на это наш подпольщик молчит и только мужественно стонет. Его бьют, а он невзирает. В общем сплошной лубочный сюрреализм. Нормальный человек такого к себе отношения прикладами не вынесет. Мне кажется, на войне всё было гораздо проще и во много раз страшнее, чем нам показывает искусство.

А сцена заканчивалась тем, что нашего подпольщика, обессилевшего от своего героизма, под звуки восторженных аплодисментов публики волокут, как мешок с картошкой за кулисы. Такая вот мужественная, навевающая патриотический энтузиазм картина.

На репетициях и прогонах всё прошло нормально. И вот наступила премьера. Кеше выдали обмундирование, кирзачи, шинельку и деревянное ружьё. Со всего города пригнали студентов и в зале был создан аншлаг. Ожидали секретаря обкома. Василь Захарыч с утра вошёл в творческое состояние и, чтобы из него не выйти, каждые полчаса бегал в буфет. За кулисами царила деловитая истерия — атрибут всех премьер. И ровно в 18 00спектакль начался. И всё шло по началу гладко. Как клеили листовки, как читали «Правду», как пели «Интернационал» на Седьмое ноября… Но потом гестапо, аресты, пытки и вот Кешина сцена. Исполнителю роли подпольщика артисту Кранклю перевалило уже крепко за тридцать, но он, побрившись опасной бритвой, сумел перевоплотится в безусого юношу. Артист Кранкль был областной знаменитостью — актёр, бард и поэт. Можно сказать, Высоцкий местного значения. Но ещё более знаменит он был тем, что являлся единственным официальным гомосексуалистом в нашем заштатном городке и его почему-то за это не сажали. Любимец всех женщин и любитель мужчин.

И вот его, загримированного под истязуемого подпольщика, приволокли на допрос. На все задаваемые вопросы Кранкль довольно толково отвечал, как и положено по тексту «нет» или «не скажу». Вот его ударили перчаткой по лицу, он в ответ плюнул и попал, вот его свалили и в праздничном свете софитов стали бить прикладами. Вернее, показывать, что бьют, а сами понарошку. Некоторые комсомолки в публике плакали от идеологического экстаза. Мне их по-человечески жаль. И тут всё и случилось. Плавный ход постановки и сгустившуюся тишину зала вдруг разорвал какой-то поросячий визг. Этот нечеловеческий по обертонам звук исторгался из груди артиста Кранкля. Вместо того, чтобы мужественно стонать, он визжал и выл, как последняя баба. С перевоплощением было покончено и в спектакле наконец появились правдивые ноты.

Василь Захарыч от этих незапланированных звуков, грубо говоря, охренел. Катастрофически протрезвев, он даже выпал из своего творческого состояния. Ругаясь по— гречески, Василь Захарыч помчался из зала за кулисы. Ему было от чего ругаться. Весь идеологический пафос спектакля пошёл коту под хвост. Раздались шумок и политически близорукое хихиканье. Секретарь обкома протёр платочком лысину и что-то сказал своим клевретам.

Наконец визжащего и плачущего артиста Кранкля догадались унести с подмостков. Первые ряды ошарашено слышали, как несгибаемый подпольщик в промежутках между охами и плачем сдавленно матерился.

Вид у артиста Кранкля был такой, как будто он действительно только что побывал в гестапо. Поведённая куда-то в сторону уха разломанная челюсть и набрякшие губы. Сквернословя, шепелявя и стеная, он плевался кровью. Плевки падали в раковину со странным стуком.

Стучали вылетавшие изо рта зубы. Потом Кранкля, всячески ругая, в основном педерастом, увели дяди в штатском.

Было понятно, что кто-то из конвоиров бил прикладом от всей души и всерьёз. Надо ли говорить, что этот кто-то был Кеша? Он так глубоко вошёл в роль фашистского стервятника, что забыл, что всё понарошку и честно выполнил свой долг перед Рейхом. По его словам, он даже думать стал по-немецки, тем более язык этот Кеша в данный момент изучал.