Владимир Ладченко - Светлые аллеи (сборник)

Сергей заинтриговался и тоже стал заполнять тесты. Через полчаса он спросил:

— А что такое экстраверсия?

— Ну как бы тебе это объяснить? — мягко сказал я — В переводе с научного это значит ёбнутый. А что?

— Да так, ничего — сказал Сергей и как-то увял.

Он меня ещё спрашивал про разные непонятные термины. Хотя я их тоже не знал, но объяснял с удовольствием, оперируя понятиями «шизофрения», «слабоумие», «органическое поражение мозга» и «склонность к педерастии». Наконец Сергей весь бледный, какой-то душевно надломленный и не исключено, что в нескольких местах, вернул книгу, сухо поблагодарил и куда-то ушёл. Вернулся он поздно вусмерть пьяный, долго сидел на кухне, плача и распевая пессимистические народные песни о своей погубленной жизни. Больше я его румяным не видел. Виноватый взгляд, неуверенная походка… И ещё. Больше он никогда и никого не обзывал педерастом. Такая вот деталька.

Человек я кровожадный и поэтому, поразмыслив, всучил книгу Остапчуку, который страдал тяжёлыми запоями. Всё было рассчитано: он в запой, я работаю сверхурочно вместо него и получаю по двойному тарифу. Но Остапчук, честно говоря, не оправдал возложенных на него надежд. Видимо невнимательно читал. В общем он смалодушничал и в запой не ушёл, отделался всего лишь нервным тиком в левом глазу. Раз в минуту он стал подмигивать неизвестно кому. Первыми на работе его тик заметили женщины и начали возмущаться, что этот Остапчук, несмотря на пожилые годы, им проходу не даёт. И две из них, которые возмущались больше всех, назначили ему свидание. Порознь, конечно. И обе не устояли. Этот гад Остапчук ходил героем, у которого сегодня именины, останавливал всех знакомых и подробно рассказывал, что было и куда. Желающим показывал засосы. Для этого ему приходилось расстёгивать ширинку. «Как кончил, у неё чуть голова не оторвалась!»-хвалилась эта счастливая скотина. Я неискренне улыбался и грыз на себе локти.

Перед выходными меня отозвал в сторонку наш шеф Василий Петрович.

— Слушай, у тебя какая-то книжка есть по психологии. Дай полистать.

Я дал, тем более там были тесты и для руководителей. А руководитель Василий Петрович был ещё тот. Приторный интелегентишка, мямля и соплежуй, как и все гундосые люди. Ни решительности, ни лидерства, даже материться не умел. Из него руководитель, как из экскаватора вор — карманник. Я представил, как он будет читать и мне заранее стало смешно.

И всё действительно закончилось забавно, хотя и не для меня. Короче, на следующей неделе мою скромную персону уволили. И ещё Остапчука.

— Давно хотел от вас избавиться, балласт, знаете, но всё как-то не решался, — объяснил Василий Петрович.

— А теперь решились? — спросил я.

— А теперь решился — решительно сказал Василий Петрович.

— Книгу-то верните. Чужая, — попросил я.

— Да, да, — покраснел Василий Петрович, — Вот. Спасибо.

Я взял злополучную «Практическую психодиагностику» в руки и вдруг понял, почему нацисты в Германии сжигали книги, а при Сталине за них расстреливали. От страха. И с этими мыслями я пошёл собирать вещички.

И вот наконец наступила весна. Долго она наступала. Мы все глаза проглядели, все жданки прождали, а она шлялась неизвестно где и неизвестно с кем. Наверно с каким-нибудь молодым антициклоном. А мы один на один с зимой — этой властной старухой в белом салопе и с недобрыми глазами.

Уже начало апреля, а сугробам хоть бы хны — лежат себе уверенные и обильные, в непринуждённых позах, нежатся, гады, на морозе. А на них в свою очередь лежит отпечаток вечности. Но грачи прилетели, врать не буду. Прилетели грачи, а может быть пришли откуда-то с южных курортных морей. Потому что летающими я их никогда не видел, а только сидящими на отогретых обочинах и чем-то закусывающими в мёртвой траве. Чёрные, блестящие, нагуталиненные — ничего не скажешь, и прохаживаются, заложив руки, задумчивой министерской походкой. Местные вороны на их фоне выглядят провинциально и как-то по-плебейски. А эти только что из-за границы — загорелые, надменные, повидавшие. Я не удивлюсь, если по ночам, когда их никто не видит, они, как капиталисты на плохой карикатуре, курят сигары.

Весны нет, но небо отчаянно намекает — хрустяще-синее, пронзающие предчувствиями тона и невнятный аромат, аромат весны, пробивающийся сквозь свинцовое амбре помоек. Этот аромат что-то предвещает, безусловно хорошее и, странно, такое настроение, как будто выпал первый снег. Какое-то шевеление в природе, в штанах и в изъеденной, как кариесный зуб, душе. Но несмотря на небо, как в аэродинамической трубе дует и обжигает холодом проникновенный ветер, в два весенних ручья текут сопли и больше ручьёв нигде не видно.

А весна произошла резко, как перелом ноги. Проснулись утром, а ночью тихо, без перестрелок и цокота копыт она заняла наш город. А зима позорно и без боя отступила. Сразу +15°. Всюду собачьи любовные оргии. Они очаровательны. Молодежь, обнявшись. Всюду тяжело перемигиваются на солнце лужи, весело бегут свой спринт ручьи. Хочется надеть сапоги и весь день ходить и мерить эти великолепные лужи. Но нельзя — ты уже взрослый.

У людей дикие и смущённые, как у выигравшего в лотерею человека, лица. Половина населения ходит по инерции в зимних шубах и потеет подмышками, другая уже перестроилась — что-то лёгкое и нараспашку — и дрожит. Но женщины уже слегка обнажились, а значит похорошели и уже с расчётливостью шахматиста этим пользуются.

А синоптики опять уныло обещают половодье. Они каждый год, как попугаи, твердят о катастрофическом наводнении. Впору покупай гвозди и молоток и начинай строить ковчег. Но каждый год скучная засуха. И всё равно ежегодно по весеннему городу бегают возбуждённые дачники и, чтобы не было так безотрадно жить, запугивают друг друга. Каждому хочется стать жертвой стихии и переложить на неё ответственность.

— Будет восемь метров подъёма!

— Да что вы! Десять! Все десять метров!

Врут, конечно. Если будет десять метров, наш городишко, как дерьмо в унитазе, смоет. А мне всё равно. Смоет и смоет. Никакой недвижимости у меня в этом городе нет и не предвидится. А есть только весна. Для счастливой жизни этого более, чем достаточно.

Я, знаете ли, во все эти гадания, хиромантии и сглазы не верю. Но сейчас поколебался. И сильно поколебался. Просто не знаю, что и думать. Ведь на глазах всё было. Впрочем, начну по порядку.

Был у меня в соседях на даче один сосед. Олег Фомич звали. Пенсионер уже, но человек неуёмный. Постоянно какие-то безумные идеи и вселенские прожекты. То по методу агронома-селекционера Мичурина новый сорт яблок вывел. И назвал его Фомичёвка — I. Намёк, что ещё, мол, продолжение будет. Ничего, я пробовал. Сами размером со сливу, а по вкусу обёртку от «сникерса» напоминают. Аромат такой же. Другой раз, когда наводнение наши дачи на всё лето затопило, он у себя на участке морскую капусту разводил. Ради «капусты», конечно. Машину соли высыпал и разводил. Правда, не вышло у него — всё бабочка-капустница съела. Но чем симпатичен сам факт. Человек не сидел, сложа руки и ноги, а активно боролся с произволом стихии. Противостоял, так сказать.