Александр Попов - Восьмая нота

– А ты пахнешь яблоками со всего света.

– Потому что из Алма-Аты.

Это волшебное слово «Алма-Ата» кружило голову и что-то такое сделало со мной необыкновенное.

– Раз так, давай не останавливаться.

Наши губы горели солнцем юга, все остальное застыло и куда-то улетучилось до лучших времен.

Нас силком затащили в квартиру, стали дружно осуждать. Я взял из вазы два яблока и вдруг понял, что солнца у меня тоже два. Мне хотелось всем объявить об этом, чтобы они поняли – яблоки из Алма-Аты отныне мои.

Вот и сейчас, когда пишу, так захотелось яблок, что пришлось оторваться от стола, пойти на кухню и повторить свой первый поцелуй. Прежде чем откусить, трусь о розовые щеки: в них огонь и свежесть той ночи. Потом не выдерживаю и – губы в губы, в сладкую горечь Нового года.

Приятели вырвали из меня обещание не подходить к ней, а я потерял в том подъезде и стыд, и покой, и совесть, которой так дорожил. Было одно желание – видеть ее, целовать яблочный аромат. Нет, вру, два. До темноты в глазах хотелось тайного: мне чудилось, что под кофточкой прячутся райские яблоки. Мы кружили по зимним улицам, мерзли всем на свете, исключая губы, которые в ту ночь стаей улетели на юг и не возвращались.

Она сказала, что знает одно место, где можно согреться. Мы вошли в какой-то подъезд и целовались, целовались. Она просила отдохнуть, говорила, что в Алма-Ате не наберется столько яблок. Она пыталась отдышаться, а мои руки помимо меня осваивали пуговицы кофточки. Двойная красота, парное великолепие груди, близость и… недоступность охватить все это губами. Господи, за что такое счастье мне?

– Что с тобой? Ты не видел никогда грудь?

– Только у мамы давным-давно, но там было что-то другое.

– А здесь, у меня что?

Здесь, в этом мерзлом подъезде, на меня, не мигая, смотрели два райских яблока.

Я до сих пор по ним схожу с ума. Было чудом, что выжил тогда.

Мне кажется это несправедливым: после счастья не живут.

– Ну, насмотрелся и хватит, хорошенького помаленьку.

– А что, кто-то видел помимо меня?

– Что видел, глупенький?

– Их.

– Ты про груди?

– Да.

– Тот, у кого ты меня отобрал.

Плакал дома – там сдержался. Плакал последний раз в жизни и жалел себя в последний раз.

Потом от матери из Алма-Аты она присылала посылки, полные поцелуев, застывших от удивления яблок. Они не понимали нашей разлуки. В казарме пахло табаком всех и моими яблоками.

Ревность страшнее ножа, она-то и разрезала нас на половинки. Половинки сухофрукт – не больше. Это потом, когда ни ее, ни меня не будет на свете, люди наконец догадаются, что даже состояние Солнца зависит от настроения наших сердец. Если кто-то сомневается, то откуда тогда два райских яблока на груди?

Перед самым днем рождения мама спросила:

– Дочка, что тебе больше всего хочется на свете?

Мне хотелось кильки в томатном соусе. Консервы такие есть и сейчас, но нет той кильки, а томатов тех нет и подавно. Мама, конечно, очень удивилась, забот полон рот, так что забегалась, не поинтересовалась, отчего кильки хочется. Утром она меня разбудила поцелуями:

– Ну, именинница, «вставай» пришел. Поднимайся и марш на бабушкину кухню, там подарок тебя ждет, дождаться не может.

Кухня у нас называлась бабушкиной потому, что она там спала на большой кровати с периной и полудюжиной подушек разных размеров. Мы с мамой и младшей сестрой обитали в одной-единственной комнатке. Разрешение побывать на кухне всегда приравнивалось к празднику.

На столе, и правда, стоял подарок для меня – полная тарелка кильки в томате. Бабушка нас с сестрой замучила всевозможными кашами. А кильку, преступно красную, аппетитно каждую субботу ели свободные люди нашего многочисленного двора.

– Хозяйничай, ты теперь большая девочка, поешь, посуду за собой помой, стол подотри, подмети пол.

– Мама, вы меня оставляете совсем одну?

– Не хочешь, пойдем с нами в больницу.

– Нет, я ничего не боюсь.

Мне хотелось, чтобы они поскорее собрались и ушли, не терпелось остаться одной с невероятным подарком. В животе что-то приятно сжималось, и ноги слабели от предстоящего удовольствия.

Как только захлопнулись двери, я сразу погрузилась в красное блаженство кильки в томатном соусе. Она была невообразимо вкусной, сказочно ароматной – оторваться от такого пиршества было невозможно.

Когда все-таки решилась перевести дух, подняла голову от стола и обомлела. На бабушкиной кровати восседал дед, с огромной седой бородой, в белой длинной рубахе. Слезы сами хлынули из моих глаз. Звать на помощь бесполезно, бабушка с мамой и сестрой ушли в больницу.

– Не плачь, глупая, я тебя не трону, ты еще слишком мала для моего дела.

Все слова свои я съела с килькой в томате, а слезы всё капали и капали на скатерть. Рядом с тарелкой образовалось несколько маленьких круглых озер. Надо было что-то предпринять: я решила, что кильку в томате я ему не отдам, доем, а там – что будет, то будет. Когда мое красное блаженство зарозовело, я вспомнила о старике, приподняла голову, а от него и след простыл. А тут и бабушка с мамой и сестренкой вернулись. Рассказала я им, кто тут сидел на бабушкиной кровати. Посмеялись они надо мной:

– Видно, от сытости ты как следует прикорнула, вот тебе дед с бородой и померещился спросонья.

– Неправда, я даже капилюськи без вас не спала.

– Ох, и выдумщица ты у нас. Посуда у тебя грязная, стол ты не протерла, полы не подмела. Вот сказки нам и рассказываешь. Принимайся-ка за работу, именинница.

Я уже, было, и поверила маминым словам, подошла к столу, а там узоры озер из моих слез. И так мне обидно стало, но перечить не решилась. От тайны, как от кильки в томате, внизу живота как-то приятно защемило, и ноги ослабели.

Где-то через неделю этот дед мне приснился:

– Ну, вот и пора пришла, знаю: род ваш не оскудеет теперь.

Хотелось заплакать, как тогда, но я внезапно проснулась и

увидела маму, всю в слезах.

– Мамочка, мамочка, что случилось?

– Бабушка умерла, доченька.

Мне хватило ума ничего не рассказывать маме, я поняла: бабушка освободила мне место быть женщиной на земле.

Дед мой и бабуля родились в прошлом веке, в апреле, в одном и том же роддоме. Между ними было всего-то пять дней разницы. Через двадцать лет они встретились вновь. Мороз стоял жуткий, бабушка была в легких модных туфельках, у них это тогда называлось «форсить». Дедушка снял со своих рук теплые вязаные варежки и водрузил их на маленькие бабуськины ножки. С тех пор он никогда не носил ни варежек, ни перчаток, ему всё казалось – бабушкиным ногам тепла не хватает.