Александр Попов - Восьмая нота

– Пожалей, не трогай. Я под тобой догораю.

Отступал до шеи, стройной, выразительной, как кипарисы во время восхода на берегу нетронутого моря. Упоенный едва уловимым стыдом обнаженности, уходил, унося волшебное ожидание, жар сомнений и недоступность последних страниц.

Нас спасал полумрак и кактус на окне, он возвращал утраченное благоразумие.

Я весь из рук, всё остальное во мне неважно. Думал, и ее приручил. Но нет, ей хотелось глупости слов, призрачности обещаний. Оказывается, важно, чем я живу. Ничем, выживаю, когда не влюблен.

– Мы не бываем на людях.

– Мне без надобности.

– А я хочу людей вокруг.

– Разве меня недостаточно?

– Мне хочется делиться тобой.

– Давай вернемся к истокам, к нашим рукам.

– Не говори так.

– Знаешь, я вообще не люблю разговаривать.

– И со мной?

– Ни с кем.

– Уходи. Ты жадный, за все время три слова пожалел.

Ушел. Пару дней дышал правотой, потом рукам перестало хватать воздуха. Она не подходила к телефону. Сигареты по привычке брал там же, но из других рук. Они утратили вкус, просто дымили и думали за меня. Люди раздражали, время взбунтовалось, им вместе взятым до нее не дотянуться никогда.

И вдруг, это было вчера, ее руки взошли из низкого окошка табачной лавочки. Я ослеп, тыкался мордой мимо, пытался что-то сказать.

– Говори, ну говори ты.

– Я!

– Что – ты?

Не знаю, как другие такое выдавливают из себя, в моем тюбике губ с пастой слов негусто.

– Люблю.

Как страшно сушат слова, невыносимо захотелось пить, хоть из лужи. Нет, лучше из ее рук.

– Не может быть. Позвольте узнать, кого?

На последнем шаге запнулся, пытаясь вспомнить, на какую букву начинается это злополучное слово, мысленно повторил алфавит. Спасло, что сигарету трепыхало на ветру. Выдохнул желаемое:

– Тебя.

– Ты остолоп, повтори весь пароль.

– Как?

– А так, на одном дыхании.

Долго вбирал воздух и выдохнул всего себя без остатка:

– Я люблю тебя.

– Завтра жду, пароль не забудь прихватить, без него не приходи, слышишь?

Вот и иду, и сглазить боюсь, и дую на пальцы, и пароль повторяю почти во весь голос. Подъезд. Набираю на домофоне ее любимое число двадцать восемь, нажимаю кнопку вызова.

– Пароль, говори пароль.

Забыл, напрочь забыл, оглянулся – никого, подсказать некому. На табло высветилось: «Open». Не вникая, прочитал вслух: «Open».

– Кто?

– Open.

– Кто-кто?

– Open.

Как взлетел на пятый этаж, не помню. Дверь в квартиру оказалась открытой. Коридор пустовал, кухня отмолчалась. Она лежала в комнате обнаженной и ждала. Ее губы что-то такое шептали, нежное-нежное, как пена долгожданного моря.

Нагнулся и услышал знакомое, повторенное много-много раз:

– Open.

И руки вошли в руки. Кто-то стал небом, а кто-то остался землей. Кактус на окне улыбался, иголки, оцарапанные осторожностью пальцев, светились на солнце. Мне хотелось петь, и я вспомнил забытое:

– Я тебя люблю, слышишь, люблю.

– Ты мой Open.

– А что это значит?

– А это значит всё!

Странно, зачем столько слов? Есть одно волшебное «Open», оно на устах подъездов светится, стоит только протянуть руку, и всё состоится.

Когда с боями выходил из юности, она вдогонку любви добавила.

– Отвернись, у меня коленки зеленые.

– А я знаю.

– Что ты знаешь?

– Они у тебя еще не поспели.

– До чего?

– До лунного отлива.

– Дурак.

– Давай оботру?

– И не думай даже.

Мы с ней за щавелем, как за счастьем, бегали вдвоем. Стряхнешь росу с листа: холодом обжечься боязно, – проведешь им по лицу, улыбнешься – и в рот. От удивления плакать просится, а мы морщимся и жуем. Потом с чего-то так смешно становится, хохочем и соли не нужно совсем. Во рту оскомина, пить страсть как хочется, и счастье потерять боязно. Вот так и ходили целый день с оскоминой во рту. А все думали – белены объелись.

– Скажи, о чем пишут в книгах?

– Там не пишут, там руками машут.

– Кому?

– Тем, кого им не хватает.

Она была такая рыжая, как радость, как горсть песка через край полуденного солнца. Такая рыжая, что все щурились.

– Ты окна любишь?

– Не знаю.

– А я люблю, в них, как в океанах, есть всё!

Она была такая… Грусть отторгнутой листвы по ту сторону стекла. Она была рыжая, пряди ее волос смущали всю нашу округу. Такая… как радуга осенняя.

– Скажи, трудно быть толстым?

– А ты набери в себя воздуха и не дыши.

– И что?

– Вот выдохнешь, всё сразу и поймешь.

Она была такая рыжая. Но ее локонам ладонь моей луны не светит.

Однажды высотой поманило. Забрался на дерево и повис на ветке.

– Зачем ты так?

– Пока не скажешь, что любишь, не слезу.

– Слезай. Это глупо. Я еще никого не люблю.

– Не скажешь, разобьюсь.

– Ладно, ладно… скажу.

– Говори быстрее, у меня руки занемели.

– Сможешь хоть минуточку повисеть на одной, всё скажу, что попросишь.

Хотелось, очень хотелось, но сил не было висеть и на двух, я спустился с высоты, позорно спустился, ползком.

Она была такая рыжая… и уже не моя. Сейчас одной поднимаю больше, чем остальные двумя. Смешно, я не рыжий, а руки в веснушках.

В минувшие времена один мой знакомый физику в Африке преподавал. Мозамбик, Зимбабве, Занзибар. В зеленых узорах этих слов до сих пор тоска, как заноза, свербит и свербит. Кроме фильмов развлекаться было нечем. Правда, один из наших затащил черную красавицу в номер, попытался отмыть в растворе марганцовки. Так она оттуда мигом выскочила и давай по улочкам носиться. Спасибо местным полицейским, обдули – наши бы свистеть не стали. Мужика жалко, пробу и ту не успел снять.

Ладно, ближе к делу. Фильмы крутили про революцию наши и порнографию шведскую. Африканская публика на революцию и на секс реагировала одинаково. Все вскакивали и дружно рукоплескали победам красных бойцов над белыми и шведских мужиков над бабами.

Молод тогда был, слушал да посмеивался. А тут в глянцевом журнале вычитал, что народ Мозамбика по ощущению счастья в первой мировой десятке стоит, а наш российский в самом конце сотни куксится. Вот и задумался на закате, а я с кем? Со своими на конце или пора в Мозамбик собираться? Вот такой Занзибар получается.

А тут еще жена прежняя позвонила. Обычно она является без звонка и в мое отсутствие. Бьет, рвет, икру мечет и удаляется удовлетворенная восвояси. А тут позвонила и орет, как в первую брачную ночь:

– Я пьяна, пьяна в стельку, понял?

– Слышу, можно не объяснять, всё ясно без слов.