Александр Попов - Восьмая нота

Буквы из ее имени вылезали выше остальных. После проверки домашнего задания они, как после боя, оказались ранеными все до единой.

Взрослые ум оставляют в детстве, заменяя его на знания. А знания – зонтики от звезд, и не более. Знать – значит забыть что-то важное. Настоящее – всего лишь ненастье, через которое стоит пройти.

Однажды в сочинении нечаянно обронил личное: написал, что когда вырасту, обязательно женюсь на Татьяне Лариной. Вызвали родителей и порекомендовали показать психиатру. Тот ничем не отличился от учителей:

– Мальчик, ты должен понимать: Татьяна – литературный герой, вымысел Пушкина.

– А вы любили, доктор?

Он задумался, отвернулся к окну, там солнце лежало всеми локтями на подоконнике.

– Как ты себе представляешь этот брак, мальчик?

– Наши имена коснутся друг друга.

– Где?

– На брачном свидетельстве.

У взрослых отсутствует вкус расстояний, в них нет узоров времени.

Только безответная – любовь. Когда отвечают – там что-то другое.

Люди, как остановки. На каждой хочется сойти, но метеоусловия не позволяют. Кружу до выработки топлива. Земля мне не светит: там своих хватает.

Те, кто в воздухе, взаимностью не блещут. Оазис звезд по-зимнему суров, строг и чужд до озноба.

Моим шасси целоваться пора, иначе от избытка чувств лопнут.

– Борт номер два – ноль четыре, смените знак.

– Борт слушает. Какой знак вы имеете в виду?

– Ваш знак Зодиака – не ваш.

– Земля, борт номер два – ноль четыре не понял вас.

– Произошла нелепая ошибка. Вы – Овен. Вы слышите меня, Овен?

– Да, я – Овен, я слышу вас.

– Овен, посадку разрешаю. Выпускайте шасси. Земля вас ждет!

Мужские слезы – это слишком. Они не из воды. Вот беда, телевизор особачился – рычит; холодильник окошачился – мурлычет. Ночь второго января. На плите одинокая сковородка, залитая лунным светом. Включил газ, стал отогревать безнадежный холод январской луны. В жизни моей все грубо, глупо и грешно. Здравый смысл не про меня – он из редкоземельных элементов.

А она все-таки пригласила, но не на нашу свадьбу, на свою. Упросил друга пойти и делать там все так, как она не желает. Знаю, ей очень хочется наказать меня всем, что есть на этом свете. Вот и свадьбу приурочила к Новому году. Я ее так люблю, что большего наказания не существует. Помню, как первый раз дотронулся до ее рук. Помню, как понял, что погиб. Как губами мгновенно облетел все тело, и как они не вернулись из полета. Рабство сковало с первых встреч: убывал неимоверно, растворялся без осадка в неразгаданных тайнах ее лица. Сознание редко возвращалось, в эти минуты хотелось бунта, бегства из сладостной неволи. Я любил каждую частичку ее тела, от голоса кружилось то, что прежде служило головой. Ревновал ко всему, что ее окружало. Все это становилось невыносимым. Я терял себя всюду.

Однажды осмелился, соскреб со стен дома последние следы былого мужества и отправился за свободой к другой. Я восстал против совести, возжелал предательства во имя минут вне рабства.

Думалось, вдохну свободы и вернусь. В губы целовать не смог, нет таких губ, глаза со стыда лезли под подушку. Раздел, размял, руки развел и предал.

На следующий день она уловила предательские нотки независимости. Ее глаза потемнели, брови сбежались подумать, губы чуть вздрогнули.

– Я этого тебе никогда не прощу.

Жалел об одном, что нет во мне актерского мастерства. Яд предательства возвысил, а роль возвращения проваливалась с треском. Обиделся, струсил и сдался.

– Я тебя понимаю, но и ты пойми меня, глупый. Господи, зачем ты наказываешь нас?

Понял давно, что рабство – мой удел и рыпаться не стоит. Бунт обошелся дорого. Назад дороги нет, а будущего, его просто не будет. Остался на прежнем месте любить ту, что предал, продал за секунды свободы…

У ЗАГСА гулял ветер, снег возвращал слова: мне – свободой, ей на свадьбу серебром. Она по выходе в суматохе обронила обручальное кольцо. Заметила лишь в фойе ресторана, испугалась. Все кинулись успокаивать, говорили, что завтра из кольца жениха сделают два неразлучных.

Мне позвонил друг, он волновался и радовался за меня:

– Думай, может, сама судьба бежит навстречу.

Вызвал такси, приехал к залу бракосочетания, разбил мысленно пространство у входа на квадраты и принялся руками перебирать снег. Холод отступил перед счастьем чем-нибудь помочь ей. Ко мне подходили какие-то люди – я гнал всех прочь. Руки превратились в два огромных красных сердца. Они бились друг об друга, вздрагивали от прикосновений и разбегались вновь на поиски маленького кусочка золота. Я не знал, какая из этих рук моя, не знал, что она хочет: найти или поглубже зарыть это колечко. А они вместе на него наткнулись, и скрыть не смогли, и в карман засунуть не получалось. Карманы для рук – сердца туда не входят. Так и шел до ресторана: впереди два сердца с обручальным кольцом, а я за ними без рук и без колец.

Друг ожидал у входа, он все понял, сбегал за ней. Она вышла невыносимо красивой и чужой.

– Ты ничего не хочешь предложить мне?

– Вот, возьми, это твое кольцо.

– Я знала, что так будет. Ты иди, не стой тут. Иди, я завтра к тебе приду.

Мужские слезы – это слишком сложно. Они не из воды. Я догадываюсь из чего, но не скажу…

И стыдно, и поздно, и подло…

Всю ночь пили по-черному у меня на квартире. Друзья встречали Новый год. Мне их рюмки были не по рукам. Глотал из горла, лежа на диване: с ногами что-то произошло, их как-то вывернуло не в ту сторону. Когда-то диван служил кораблем, я на нем вырос от юнги до матроса. Без капитана корабли тонут. Рыцаря поступка из меня не вышло.

Утром всей компанией вынесли диван из квартиры. Я размахивал красными ненужными руками, а они несли то, на чем когда-то возлежало мое счастье. С трудом затащили диван на самый верх горы, уложили меня и спустили вниз. Потом на нем каталась вся наша улица, а я сидел в сугробе. Они показывали на меня пальцами и хохотали. С ногами что-то случилось, а руки давно жили своей обособленной жизнью. Ладно, друзья подняли: домой унесли, усадили в угол и разошлись. Я сидел и думал о диване, как ему одиноко, холодно и обидно. К весне он обветшает, превратится в обыкновенного дворового пса.

Она пришла под вечер, дверь отворила своим ключом.

– А где диван?