Наталья Парыгина - Возвращение Ульяны

— В декабре-то? — засмеялся Федор. — Зубами, что ли, землю грызет?

— Ребята говорят, ходили люди из ее бригады по дворам, старые рамы собирали и стекла, у кого есть, — объяснила соседка. — А многие вторые рамы из окон вынули, по одной оставили.

— Да ямы-то, ямы как она станет рыть?..

— Силосные траншеи думает использовать.

Теперь Федор пристально следил за Ульяной. Узнал в правлении, что взяла она на первый год участок в двадцать гектаров, потребовал и себе двадцать. Узнал, что Григорий Самохвалов весь день и вечером с фарами возит на санном прицепе на Ульянин огород навоз — и себе потребовал постоянного тракториста. Задело его за живое, что старуха, дворничиха, по всей видимости, задумала его обогнать. Федор даже пить меньше стал, днями торчал на парниках, орал на баб, что лениво работают, сам, спустившись в котлован, рубил лопатой слежавшийся снег. А когда не досмотрела в одну ночь Надя Симонова за рассадой и подморозило огурцы — Федор кинулся на нее с кулаками, еле бабы оттащили.

Ульяна в работе не горячилась, проворна была, но не суетлива. Где не заладится — вроде ей кто невидимый на ухо шепнет про заминку, она уж тут как тут и сама покажет работу, да еще велит прийти вечером, книжку вместе почитать про подготовку к посеву семян, либо там про уход за рассадой. Раз в неделю с бригадой занимался агроном, но Ульяна с ним частенько спорила. «А вот у нас до войны…» — говорила она. Или: «А вот в книжке писано…»

Вместе с Настасьей после школы прибегала на парники Маша. Настасья была бойкая, веселая, а Маша росла задумчивая. Книжки любила. Ульяна привезла с собой из города много книжек по овощеводству, так Маша все их перечитала. Настасья дивилась:

— Неужто про помидоры читать занятно?

— Занятно, — говорила Маша.

Еще музыку очень любила. Как заиграет радио, Маша глаза от книжки отведет и слушает, слушает.

Настасье не нравилось, что Маша работает на парниках.

— На что тебе тут в навозе копаться? — ворчала она. — Ступай уроки делать.

— Я успею, сделаю, — отвечала Маша, а с парников раньше других не уходила.

Все шло ладно: вдосталь успели наготовить торфоперегнойных горшочков, крепкая рассада поднималась за стеклами — глаза радовались на нее глядеть. Много трудностей одолела бригада, да та не беда, что ушла как вода. На ту гору гляди, что ждет впереди.

Когда настала пора высаживать рассаду на поля — туго пришлось Ульяне. Своей бригадой не управиться, а люди в колхозе все заняты. Председатель оттуда, отсюда снимет, наберет человек двадцать, а надо — пятьдесят. Ульяна в пять утра к директору школы стучится, просит ребят с учебы бригаде в помощь направить. Директор на день снял, а на другой отказался: ребятам учиться надобно.

Ульяна на соседнюю шахту побежала шахтеров уговаривать, чтоб жен на временную работу посылали. В первый день всего четверо пришли. На другой день еще десять человек с собой привели: увидели, что работа серьезная и заработок будет.

В жаркую эту пору пришла на работу и Герасимовна.

— И до чего ж ты меня раззадорила, Ульяна, — сказала она. — И на печке не лежится, и на лавке не сидится. Видно, думаю, не настоящая у меня еще старость.

— А конечно, не настоящая, — согласилась Ульяна.

И Герасимовна вместе с сыном и невесткой так и осталась в бригаде.

С посадкой Ульяна управилась в самый срок. И по случаю такого дела собрала прямо возле поля бригадный праздник.

Бабы пришли с узелками, пирогов принесли, сала свиного, яиц вареных. Ну и водки да браги не забыли. Выпили, песни запели, плясали на берегу речки под плакучими ивами. Ульяна плясала со всеми, как молоденькая. А после хватились — нету Ульяны. Покликали — не отзывается. Настасья с Герасимовной отошли в лесок, а Ульяна сидит на пеньке и сквозь деревья глядит на речку печальными глазами.

— Чего ты? — спросила Герасимовна.

— Дочку вспомнила, — сказала Ульяна. — Вспомнила, и горько сделалось. На людях веселье, а на сердце зелье.

— Мне оттого горько, — продолжала Ульяна, — что сама я радость ее загубила. Жила без загляда в завтрашний день. Думаю: вырастет и судьбу свою устроит. А она, судьба-то, каждый день сызмала, как дом по кирпичику, выкладывается.

Свечерело. На берегу реки горел костер, пламя его алыми полосками виднелось сквозь деревья, и оттуда, от костра, доносилась песня:

— Мечта у меня была, — тихо, словно бы оберегая песню, продолжала Ульяна. — Такая была мечта, чтобы дочка на агронома выучилась. Приехала бы, ученая да смелая, в Крутояровку, все бы по умному повела в колхозе. Люди бы ее благодарили, люди бы ее уважали. Сама, бывало, двор мету, а сама поля вижу, огороды, речку свою, дом родной… Господи, и как же я там по деревне тужила, и слов таких не найду, чтобы высказать…

Ульяна по-прежнему сидела на пеньке, бабка Герасимовна устроилась рядом на бугре, прислонившись спиною к березе, а Настасья лежала, умостив голову бабке на колени. Сквозь деревья Настасье виделась одна-единственная звездочка, что раньше других поспешила выйти на небо.

— Когда Варя в последний класс пошла, я сама в институт отправилась, в сельскохозяйственный, где ей учиться. За городом он. Дом огромный-преогромный с белыми колоннами, а рядом — поля и лес недалеко. И робость на меня накатила и гордость небывалая. Дочка-то, думаю, моя, Варюшка-то курносая, в каком дворце учиться станет! И в самый дворец вошла. Швейцар не хотел пускать, а я ему говорю: «Я сама такой же начальник, дворником работаю». Объяснила про дочку — пустил. Ходила по лестницам да по коридорам и вроде родной дочери завидовала. Кабы, думаю, да снова молоденькой стать, кабы речку-то вспять повернуть.

— Поют как хорошо, — сказала Настасья.

Ульяна помолчала, слушая песню и глядя сквозь деревья на алые всплески пламени. Песня кончилась, а Ульяна все молчала, и у костра было тихо, только слышалось, как потрескивают в огне сучья.

— Что же с дочкой, Ульяна Васильевна? — спросила Настасья. — Пошла она учиться?

— Пошла, — сказала Ульяна, — да не туда. Приехала я тогда из института, а моя Варюшка сидит перед зеркалом и маленькими щипцами волосья из бровей дергает. И лицо такое нахмуренное, важное, будто государственной работой занята. «На что ж ты, — говорю, — Варя, красу свою калечишь?» А она мне: «Вы, мама, моды не понимаете». — «Где, — говорю, — мне понять…» И так у меня сердце забеспокоилось, и беда не съела, а печаль одолела. Не захочет, думаю, моя Варюшка на агронома учиться. И вспомнилось мне, что как про учебу ни заговорю — она молчит себе, ни вперед не идет, ни назад не пятится. А тут решила я все же толку добиться. Рассказываю ей, где была, а она головы ко мне не повернет, и вижу в зеркале — глаза неприветные сделались, упрямые. «Зря вы, — говорит, — мама, туда ездили, я в деревню не вернусь, нарочно такую специальность выберу, чтобы в городе остаться». «Какую же, — спрашиваю, — специальность?» — «А все равно, — говорит, — какую».