Казимир Баранцевич - На мельнице

И правда, сѣраго Иванъ продалъ давно, передъ постройкой, деньги на лѣсъ понадобились, а пока строилась мельница, продалъ и сани, и полость, а шубу братнину заложилъ. Да это все ничуть не тревожило Ивана потому, что онъ разсчитывалъ менѣе, чѣмъ въ годъ, все вернуть, – только бы работала мельница, а что она будетъ работать хорошо и вернетъ затраты, въ этомъ онъ нисколько не сомнѣвался.

Въ серединѣ лѣта, когда работы немного посбыло, Иванъ запрегъ въ телѣгу рабочую лошадь и поѣхалъ въ городъ къ Петру Селиверстовичу.

Какъ разъ въ это время стали ходить слухи, что Глоткинъ охоту свою продалъ съ большимъ убыткомъ, ничего другого покуда не затѣваетъ, что денегъ у него нѣтъ, и въ платежахъ большая заминка.

Подъѣзжая къ дому, Иванъ съ улицы слышалъ, какъ Петръ Селиверстовичъ бранилъ на дворѣ кого-то, а подъѣхалъ, такъ увидѣлъ, что онъ бранитъ кучера за то, что лошадь захромала.

– Нешто я виноватъ, – оправдывался кучеръ, – лошадь ногою объ ногу ударила, а кучеръ виноватъ?

– Ты виноватъ, конечно! Кто же другой! – кричалъ Петръ Селиверстовичъ. – Ты ѣздить не умѣешь! Вотъ что!

– Я ѣздить не умѣю! – воскликнулъ кучеръ и весь побагровѣлъ, даже уши сдѣлались красными, – ну, ужъ это вы… грѣхъ вамь такъ говорить, Петръ Селиверстовичъ.

– Конечно, не умѣешь! – кричалъ Глоткинъ, – какъ ты ѣздишь! Вожжи затягиваешь, локтями дергаешь! Затянулъ лошадь, вотъ она съ того и захромала! Ужъ ты не оправдывайся, не разѣвай рта! Я тебя и слушать не хочу, а сгоню, вотъ, со двора и больше ничего!

– Воля ваша! – отвѣчалъ кучеръ и руками развелъ.

– Ахъ, это ты, Иванъ! – воскликнулъ Петръ Селиверстовичъ, примѣтя слѣзавшаго съ телѣги Ивана, – иди въ домъ, я сейчасъ приду.

– Ничего, Петръ Селиверстовичъ, и тутъ постою! – отвѣчалъ Иванъ.

– Ну, пойдемъ вмѣстѣ!

Они вошли въ тотъ самый кабинетъ, гдѣ Иванъ былъ уже весною.

– Садись! – сказалъ Петръ Селиверстовичъ, указывая на стулъ.

Иванъ сѣлъ, вынулъ изъ кармана пиджака платокъ, вытеръ имъ лицо, а платокъ положилъ обратно.

– Что скажешь? – началъ Глоткинъ, закуривая сигару и придвигая Ивану ящикъ съ цѣлой пачкой большихъ, толстыхъ сигаръ, – впрочемъ, ты, кажется, не балуешься?

– Нѣтъ, я этимъ не занимаюсь! – отвѣчалъ Иванъ, – мельницу поставилъ, Петръ Селиверстовичъ, работаетъ.

– Какъ-же, какъ-же, знаю! – сказалъ Глоткинъ; и такой клубъ дыму пустилъ изъ сигары, что тотъ все его лицо закрылъ.

– Мельница хорошая, на шести поставахъ! Одинъ крупорушный… началъ перечислять Иванъ.

– Знаю, знаю! – перебилъ Глоткинъ, – сказывали люди; толчею напрасно поставилъ, ни къ чему она.

– Нѣтъ, она мнѣ очень годится! У насъ много льномъ занимаются! – отвѣчалъ Иванъ.

– Пустяки говоришь! – разсердился Глоткинъ.

– Да и дѣло-то вѣдь это, Петръ Селиверстовичъ, пустяковое! – отвѣчалъ Иванъ.

– Пустяковое или нѣтъ, а я не хочу, чтобы на моей мельницѣ было то, что я не желаю.

– Кончится срокъ аренды, тогда… началъ Иванъ.

– А деньги привезъ? – перебилъ его Глоткинъ.

– Какія деньги Петръ Селиверстовичъ? – удивился Иванъ.

И вдругъ онъ всѣмъ сердцемъ почувствовалъ, что дѣло не къ добру клонится, и отъ этого холодныя мурашки пробѣжали по его спинѣ и поднялись до корней волосъ.

– Какъ какія?… Арендныя!

– Петръ Селиверстовичъ, – началъ дрожавшимъ голосомъ Иванъ, – позвольте, Петръ Селиверстовичъ, да какъ же это?.. Вѣдь у насъ былъ уговоръ, что я, значитъ, выстрою мельницу, а вы мнѣ расходы засчитаете въ аренду? Вотъ я и счетецъ привезъ, и книжечку арендную, чтобы вы, значитъ, расписались.

Иванъ началъ вынимать изъ кармана бумаги, но Глоткинъ остановилъ его.

– Я расписываюсь только тогда, когда получаю! – сказалъ онъ, – не привезъ денегъ, значитъ, расписываться нечего.

– Да какія же деньги, помилуйте, Петръ Селиверстовичъ! – заговорилъ Иванъ, – губы его тряслись, лицо было блѣдно, – бѣлѣе снѣга, – какія же я вамъ могу деньги заплатить, если я за матеріалъ уплатилъ и рабочимъ.

Петръ Селиверстовичъ опять пыхнулъ сигарой, и опять облако дыма закрыло его лицо.

– А не можешь платить, такъ съ мельницы съѣзжай! У меня другой арендаторъ есть, такъ онъ противъ твоей платы вдвое больше мнѣ даетъ. Пятьсотъ рублей даетъ! – сказалъ Глоткинъ.

– Петръ Селиверстовичъ, помилуйте, что вы говорите! – воскликнулъ Иванъ, – отъ васъ ли я это слышу? Господь съ вами, Петръ Селиверстовичъ! А деньги мои?

– Какія твои деньги?

– Которыя я на мельницу затратилъ!

– Ничего я не знаю, никакихъ затратъ не знаю! – заговорилъ Глоткинъ, – ты арендовалъ у меня мельницу за 300 рублей и по условію обязанъ былъ ремонтъ производить!..

– Петръ Селиверстовичъ, да вѣдь я новую выстроилъ, мельницу-то! – внѣ себя отъ горя воскликнулъ Иванъ.

– А кто тебѣ велѣлъ ее строить? Есть у тебя бумага на то, чтобы строить? Разрѣшеніе отъ меня имѣется? Письменное условіе есть?.. Что же ты молчишь? Ты говоришь – мельницу новую ставилъ, – а я твоимъ словамъ вѣрить не обязанъ, и по моему ты лжешь!..

– Я лгу? – крикнулъ Иванъ, поднимаясь.

– Но, но, ты, не очень тутъ кричи у меня! – Ты не въ лѣсу, а въ городѣ! Тутъ и полиція, и участки есть, – живымъ духомъ съ дворникомъ отправлю! – спокойно замѣтилъ Глоткинъ.

У Ивана помутилось въ глазахъ. Кое-какъ онъ нащупалъ ручку кресла, ухватился за нее и тяжело, какъ больной опустился на сидѣнье.

Петръ Селиверстовичъ преспокойно раскуривалъ новую сигару, вертя ее вокругъ горѣвшей спички.

– Петръ Селиверстовичъ, – началъ Иванъ, – вотъ вы говорите: кто велѣлъ новую мельницу ставить? А не ваши были эти слова: «ну, что-жъ, ставь»!.. Не ваши?

– Не знаю, не помню! – отвѣчалъ Глоткинъ.

– Оно правда, на эти слова ваши у меня бумаги не было! – съ горечью сказалъ Иванъ, – да вѣдь могъ-ли я тогда знать, что у васъ все будетъ на бумагѣ!

– Все на бумагѣ, все! – подтвердилъ Глоткинъ, – иначе нельзя: очень много мошенниковъ нынче развелось.

– Много, ваша правда, Петръ Селиверстовичъ! – сказалъ Иванъ. – Отчего же вы тогда молчали, Петръ Селиверстовичъ, отчего же вы тогда не сказали: «Иванъ, поѣдемъ къ нотаріусу, заключимъ бумагу? Вѣдь вы и тогда, должно быть, думали то же, что теперь, т. е. что много мошенниковъ развелось, такъ что же вы тогда-то себя не ограждали? Или, можетъ, вы ужъ и тѣмъ ограждены, что между нами бумаги нѣтъ? Или, можетъ, вамъ та бумага и не была нужна, а нужна была мнѣ. Можетъ, вы думали, что она, бумага-то эта, вамъ во-вредъ, а мнѣ только на пользу? А я, вотъ, ни о чемъ объ этомъ не думалъ, никакъ себя не ограждалъ, не оберегалъ, а зналъ, что мельница намъ обоимъ будетъ на пользу, да не намъ однимъ, а всему округу, и строилъ. Да какъ строилъ-то, Петръ Селиверстовичъ, съ заботой, іъ любовью, съ молитвой строилъ! Вотъ какъ!.. Строилъ и молился: «Господи Боже, Владыко нашъ, помоги и устрой, чтобы все было прочно, крѣпко, хорошо, чтобы на долгіе годы годилось, чтобы Божья благодать на моей стройкѣ была!» Строилъ я, Петръ Селиверстовичъ, эту мельницу, и себя, и своихъ не жалѣлъ, никого и ничего не жалѣлъ!.. Самъ себя, свою и братнину сиротскую семью на сухоѣденьи держалъ, – хлѣбъ да квасъ, да лукъ съ рѣдькой – вотъ была наша ѣда!.. Конь былъ у меня любимый, сѣрый, на которомъ къ вамъ пріѣзжалъ, – его продалъ. Шубу братнину, – память о покойникѣ, – тоже продалъ, свою шубу, сани, полость, все, все продалъ, да еще въ долгъ денегъ взялъ. Все, до послѣдней копейки, убилъ я, Петръ Селиверстовичъ, на эту мельницу, и нѣтъ у меня теперь ничего, ничего нѣтъ! Нищій я, голый остался… И мельницы нѣтъ!..