Казимир Баранцевич - На мельнице

Голосъ Ивана дрогнулъ. Онъ поднялъ свою большую, тяжелую руку, и тихо и медленно провелъ рукавомъ по глазамъ. У Петра Селиверстовича потухла сигара. Онъ чиркнулъ спичку и началъ обжигать на ней со всѣхъ сторонъ сигару, а потомъ сталъ спокойно раскуривать ее и пускать колечки дыма.

– Такъ что-же, Петръ Селиверстовичъ, – заговорилъ Иванъ, – нешто и впрямь мельницы нѣтъ? Бумаги нѣтъ, и мельницы нѣтъ? Такъ, что-ли?

Глоткинъ молчалъ, только попыхивалъ сигарой.

– На неправое дѣло, значитъ, и управы нѣтъ? – продолжалъ Иванъ, – и правды не у кого искать? Ободрать, значитъ, можно человѣка кругомъ, и ничего, – позволяется потому, что бумаги нѣтъ?

– Послушай, ты! – прикрикнулъ Глоткинъ, – я уже тебѣ разъ сказалъ, что если ты будешь много говорить, то я съ тобою поступлю, какъ слѣдуетъ! Понялъ?.. Ну, и уходи!

– Петръ Селиверстовичъ! – взмолился Иванъ, – прости Бога ради, если я что грубо сказалъ! Видитъ Богъ, какъ мнѣ тяжело! Вѣдь свое добро теряешь, послѣднее, что по копейкѣ сколачивалъ, какъ волъ подъяремный работалъ, работалъ и все на-ко, потерялъ!.. Петръ Селиверстовичъ, ужъ если вы хотите непременно – вмѣсто 300 рублей – пятьсотъ получить, то получайте отъ меня наличными 300 рублей, а двѣсти засчитывайте каждый годъ за стройку? А вотъ, у меня тутъ и счеты съ собой, сколько всего стоитъ!

– Отвяжись ты съ своими счетами! – крикнулъ Глоткинъ, – вотъ присталъ! Какое мнѣ дѣло до твоихъ счетовъ? Ты воленъ былъ, сколько угодно тратить на ремонтъ! Мнѣ какое дѣло?

– Не будетъ, значитъ, милости никакой? – мрачно спросилъ Иванъ.

Петръ Селиверстовичъ ничего не отвѣтилъ. Иванъ постоялъ немного, махнулъ рукой и вышелъ изъ кабинета.

На дворѣ стояла его плохая телѣжонка съ запряженною въ ней рабочей Сивкой. Иванъ подошелъ къ телѣгѣ, ухватился за обочину и тяжело, съ трудомъ, влѣзъ. Онъ самъ удивился, что съ нимъ сталось. Онъ былъ здоровый, сильный мужикъ и прежде бывало ухватится за обочину одной рукой, ногу поставитъ на стремянку, и ужъ – въ телѣгѣ, а теперь – точно въ немъ лишній пудъ прибавился.

Онъ взялъ вожжи, – они валились изъ рукъ, а когда телѣга выѣхала въ поле, возжи упали въ ноги Ивана, и Сивка трусилъ рысцею, никѣмъ не понукаемый, по знакомой дорогѣ. Дорога шла-то пустыремъ, то лѣсомъ, то полями съ высокой, колосившейся рожью.

Иванъ прислушивался къ шуму ржи и думалъ: «Вотъ хлѣбъ поспѣваетъ… Поспѣетъ – соберутъ, умолотятъ, на твою же мельницу свезутъ, и будешь ты молоть… для Петра Селиверстовича, и будетъ хлѣбъ у Петра Селиверстовича, а ты съ малыми дѣтьми будешь безъ хлѣба сидѣть, будешь голодать! А справедливость то гдѣ, правда гдѣ?» Иванъ ѣхалъ дальше, и тамъ шумѣла рожь, и тамъ тѣ же думы были въ его головѣ, а тоска, какъ змѣя подколодная, заползала въ его душу…

Иванъ долго еще думалъ, что Петръ Селиверстовичъ обумится и не станеть его притѣснять. «Подъ злую руку попалъ! – разсуждалъ Иванъ, – ну, онъ, конечно, на меня и накинулся. Не можетъ того быть, чтобы онъ и вправду захотѣлъ меня такъ обидѣть, лишить всего.

Лѣто прошло, наступилъ сентябрь. Въ лѣсу и садахъ листья начали желтѣть, опадать. Отъ дождей да отъ вѣтровъ Перемывка вздулась, низкіе берега затопила. На мельницѣ началась настоящая работа, съ утра до вечера возы подъѣзжаютъ, только работай!

За временемъ да за недосугомъ сталъ Иванъ понемногу забывать о разговорѣ своемъ съ Глоткинымъ; работаетъ – знай, да залишнія деньги на уплату аренды откладываетъ. Только однажды видитъ изъ окна, подъѣзжаетъ къ мельницѣ на телѣгѣ урядникъ съ какимъ-то человѣкомъ, съ виду похожимъ на купца. У Ивана сердце упало; догадался, что не къ добру этотъ пріѣздъ, однако вышелъ встрѣтить гостей, вѣжливо поклонился.

– Ты, Иванъ Васильевичъ, поди догадываешься, зачѣмъ мы пріѣхали? – спрашиваетъ урядникъ.

– Нѣтъ, гдѣ же мнѣ знать! – отвѣчаетъ Иванъ.

– Ну, такъ вотъ знай! Вотъ господинъ Шестиперстовъ будетъ новый арендаторъ этой мельницы. Когда кончается срокъ твоей аренды?

Урядникъ раскрылъ кожаную суму, которая у него была при боку, порылся въ бумагахъ, посмотрѣлъ въ одну, и сказалъ:

– Пятаго октября!

– Да, пятаго! – подтвердилъ Иванъ.

– Ну, такъ вотъ пятаго числа октября господинъ Шестиперстовъ, новый арендаторъ, вступаетъ въ законное владѣніе этой мельницы, а ты къ этому времени долженъ удалиться и мельницу очистить! Слышишь?

– Слышу! – отвѣчалъ Иванъ, – такъ! Стало быть, выѣзжагь нужно?

– Стало быть!

– Къ пятому?

– Да вѣдь я тебѣ сейчасъ сказалъ!

Иванъ взялся за голову. Что-то въ ней кружилось, стучало, и онъ не могъ сообразить, съ кѣмъ онъ говоритъ и чего отъ него хотятъ.

– А теперь, – продолжалъ урядникъ, – господинъ Шестиперстовъ желаютъ мельницу осмотрѣть…

– Что же, пускай осматриваетъ! – сказалъ Иванъ, придя немного въ себя, и повернулся отъ урядника.

– Постой! – крикнулъ урядникъ, – ты покажи господину Шестиперстову мельницу-то!

– Что же мнѣ показывать! – отвѣчалъ Иванъ, – племянникъ у меня тамъ, – покажетъ!.. А мнѣ что!

Онъ пришелъ въ свою горницу, легъ, въ чемъ былъ, на кровать и уткнулъ голову въ подушки. Слезы подступали къ глазамъ, обида къ сердцу. Онъ могъ каждую минуту заплакать, и ему стыдно было передъ самимъ собою, что онъ – здоровый, пожилой мужчина – и вдругъ можетъ плакать, какъ обиженный ребенокъ. А развѣ съ нимъ не поступили, какъ съ малымъ, неосмысленнымъ ребенкомъ, развѣ его не надули, какъ ребенка? Да еще глумятся, насмѣхаются!..

Дверь скрипнула, въ комнату вошла Анисья Ермолаевна и сѣла у окна.

– Что тебѣ? – спросилъ Иванъ.

– Ничего! – отвѣчала та, – правда говорятъ, что насъ съ мельницы пріѣхали сгонять?

И, не ожидая отвѣта, тихо заплакала. Услыша, какъ плачетъ жена, Иванъ устыдился своихъ слезъ, всталъ съ кровати и подошелъ къ двери.

– Иванушка, такъ что же это будетъ? – сквозь слезы спросила жена, – неушто съ мельницы сгонятъ?

– Зачѣмъ гонять? Сами съѣдемъ!

– Да куда мы съѣдемъ-то, Иванушка?

– Куда-нибудь да съѣдемъ! Свѣтъ великъ! – отвѣчалъ Иванъ и вышелъ, хлопнувъ дверью.

Изъ дому онъ отправился въ сосѣднее село, верстъ за восемь, гдѣ было волостное правленіе. Писаремъ въ правленіи былъ опытный, пожилой человѣкъ, занимавшійся раньше въ городѣ разными судебными дѣлами. Къ нему-то и направился Иванъ.

Уже вечерѣло, когда онъ подошелъ къ дому Игнатія Фомича. Самъ хозяинъ вышелъ къ нему навстрѣчу, усадилъ и разспросилъ, въ чемъ дѣло, и когда Иванъ разсказалъ, покачалъ головой.

– Не ладно твое дѣло, Иванъ, – сказалъ онъ, – Глоткинъ былъ правъ: безъ бумаги, безъ условія никакая сдѣлка не признается законной. Можешь, конечно, подать въ судъ, только я тебѣ впередъ говорю: изубыточишься зря, дѣло проиграешь!..