Кевин Брокмейер - Лучшее от McSweeneys

С чего надо начинать, когда собираешься думать?

Ответа у меня не было.

Сердце увеличило громкость на пару децибелов. Но все-таки я не остановился, я ехал вперед и обмозговывал свой вопрос, насколько хватало сил, но потом вдруг мозг устал думать, поэтому я решил: пока память ко мне не вернется, надо быть проще. Лучшее, до чего я додумался, сводилось к следующему: ты — человек. Ты живой. Ты едешь на верблюде.

Так я и ехал через пустыню на верблюде, у которого не было имени.

Я ехал, один день сменялся другим, и тот сменялся новым, а у меня не было ни еды, ни питья. Я не знал, куда я еду, но даже не задумывался об этом. Солнце, этот величественный огненный шар, вставало и заходило, вставало и заходило, вставало и заходило больше раз, чем я мог сосчитать. Я смотрел на свою изможденную тень, отплясывающую бессмысленный танец на песке, я смотрел на горизонт.

Один раз налетела огромной кляксой сумасшедшая песчаная буря и сожрала мою военную форму прямо на мне. Все это время я держал глаза закрытыми. Буря пришла и ушла. Я остался совершенно голым. Верблюд продолжал нестись, словно бежал с кем-то наперегонки.

Потом однажды я поднял глаза и увидел впереди пальму и оазис с чистой голубой водой. Вода светилась посреди зноя. За этот день мой верблюд несколько раз споткнулся, и я понимал, что жить ему осталось недолго. Я подумал, не забросить ли его на плечи и понести самому, но потом отказался от этой затеи. Мне так хотелось пить, что язык во рту был как скомканный лист бумаги. Я встряхнул головой и взглянул еще раз, чтобы убедиться, что это не шутка, которую сыграл со мной разум. При виде воды верблюд с новым рвением набрал скорость. Он пустился галопом. Это был удивительный верблюд. У него было золотое сердце. «Давай, малыш! Давай!» — заорал я, и крик вылетел из меня шепотом. Мы были все ближе и ближе. Я попытался улыбнуться, но в губах у меня не осталось никакой силы.

А потом верблюд зашатался, споткнулся и рухнул мордой в землю, а я полетел вперед, по воздуху, прямо на кромку оазиса. Я вонзился коленями в песок. Верблюд лежал на земле, перебирая ногами, как новорожденный жеребенок, пытаясь снова встать на ноги. Он был великолепен. Он был трагичен. У меня было ощущение, словно в этих его усилиях мне приоткрывается величайшая тайна вселенной. Потом он испустил жуткое «Харррумпппп», и его душа отлетела в иной мир.

Я назвал верблюда Бренди.

Я знаю, о чем вы подумали: какой смысл называть существо после смерти. Я отвечу: сам не знаю. Но я его назвал.

Вода была похожа на стеклянное блюдце. Думаю, за всю жизнь не видел ничего прекраснее этого оазиса. Окунувшись в воду, я почувствовал, что недели агонии и страха сходят с меня, как скверный одеколон. Я очистился.

Прошло еще несколько дней. Это было время радости. Ничего подобного я раньше не испытывал. Я ел кокосы с деревьев. Я не понимал, что со мной происходит, но когда я смотрел на свое отражение в воде, то думал: «А ты могла бы быть хорошенькой». Я отпустил длинные волосы. Я накрасил губы помадой, которую сделал из древесного сока. Почти все время я проводил, рассматривая свое отражение в воде. Я соорудил хижину из пальмовых листьев. Я сделал себе купальник.

Один день сменялся другим.

И вот наконец я подумал: «Все, хватит. Какая разница, кто я на самом деле, в любви нуждаются все. Разыскать людей — мысль, в любом случае, неплохая». И я отправился в путь. Я шел несколько столетий. Я обернулся, посмотрел и увидел, что следы от моих шагов тянутся, насколько хватает взгляда. Вся пустыня разостлалась передо мной. А однажды пошел снег. Прямо в пустыне. Я знаю, это звучит глупо, но там действительно пошел снег. И мне стало так легко от того, что зной отступил, что я носился и, высунув язык, ловил снежинки. Я слепил снеговика и назвал его Берт. Я пожал снеговику руку и сказал: «Здравствуй, Берт», — но от моего рукопожатия у Берта отломилась рука. Почему отломилась рука у Берта, а не у меня? Я громко засмеялся, потому что был очень благодарен судьбе за то, что у меня по-прежнему есть две руки. Никогда в жизни я не смеялся так громко. Я смеялся так громко, что едва не поперхнулся собственной бородой. Мне показалось, что снеговик смеется тоже, но на самом деле Берт сказал: «Ладно. Так и быть. Тебя зовут лейтенант Дагэн. Это первая подсказка. Тебя ищут. Иди за мной. Я отведу тебя на твою базу».

Берт полностью сдержал слово.

В общем, выяснилось, что я блуждал по пустыне шесть месяцев. Вернувшись в Хамис-Мушаит, я прошел реабилитацию, что оказалось очень кстати, ведь я и правда порядком вымотался. Я проспал трое суток. Но лишь потом, когда я, проснувшись, позвонил жене, и она рассказала, что шесть месяцев назад Либби сбил красный «шевроле», — лишь тогда воспоминания потоком полились в мой разум. Ведь именно в тот момент я вспомнил, как призрак Либби явился мне и помог бежать из плена, в этот момент я понял, что на самом деле произошло там и что случилось с моим пупком.

Папа не хотел, чтобы я умирала, поэтому он выпрыгнул из своего тела и запихнул туда меня — ему хотелось, чтобы я жила. Папа не смог пережить чувства вины. Вот почему вместо пупка была дырка. Тогда он как раз выходил из своего тела и засовывал туда меня. Вот как сильно любил меня папа.

Итак, это я, Либби. Я тринадцатилетняя девочка, которая обитает в теле капитана ВВС. Другого выхода не было. Никому из тех, с кем мне приходится сталкиваться, я не говорила, кто я такая на самом деле. Я веду себя, как и положено пилоту ВВС, я хожу на службу на базе имени Холломана и совершаю тренировочные полеты на «красавчике». Оказывается, быть пилотом ВВС не так уж сложно, тем более что папино тело помнит, как что делать, и все получается легче легкого. Как я уже писала, когда я в кабине, я как будто вылетела прямиком из Божьей головы, божественная мысль, упакованная, как в комиксах, в облачко для божественных мыслей, абсолютно невидимая. Иногда мне бывает жалко маму, потому что она не знает правды, а рассказать ей я не могу. Да если бы и рассказала, все равно мама не поверила бы. Это просто причинило бы ей ненужную боль.

Когда я вернулась на базу имени Холломана, меня наградили «Серебряной звездой» и повысили в звании до капитана. Потом, в первый же день дома, мама повезла меня на кладбище, чтобы я побывала на своей могиле — точнее, могиле, в которой похоронено мое прежнее тело. Чтобы не огорчать маму, я выдавила из себя слезу. Место там красивое. Рядом — дуб, на котором сидела ворона. На надгробном камне написано: «Либби Дагэн, любимой дочери. Она была слишком прекрасна для этого мира». Конечно, иногда по ночам в постели мама пытается вести себя плохо, но я ее отталкиваю. Она думает, что это из-за того, что мне грустно, и пытается разговаривать. Она говорит: «Я знаю, что тебя мучит. Но мы сумеем справиться. Либби на небесах. Жизнь слишком прекрасна, чтобы унывать. И, кроме того, друг у друга остались мы». Но недавно она совсем взбесилась. Громко плачет и говорит, что цветок у нее внутри засыхает. А я всегда перевожу разговор на другую тему, потому что мне становится смешно. Или я вылезаю из постели, выхожу на крыльцо и выкуриваю сигарету.