Грейс Пейли - Мечты на мертвом языке (сборник)

Но все это прошлая область, и в этой области есть не только хорошее, а также плохое, и насчет лично данной особочки, вся суть, что я ей делал хорошее, но чтобы видеть много хорошего от нее, так нет.

Постояли немножко. Эммануил говорит: дедушка, пошли на качели. Сходи один – это недалеко, я вижу, там полно ребят. Нет, говорит он, и опять залезает рукой ко мне в карман. Так не ходи… Ах, что за денек, говорю я. Почки на деревьях и так далее. Она говорит: это дерево называется катальпа. Вы шутите! А вон то, без хотя бы листика? Лжеакация, говорит она. Таки видно, что лже, говорю я.

Потом я делаю глубокий вдох: ладно – вы еще слушаете меня? Тогда я вас спрашиваю, если я сделал для вас столько хорошего, включая что даже спас жизнь вашему ребенку, то как с вашей стороны понимать тот поступок? Вы знаете, о чем речь. Чудный день. Я выглядываю из окна аптеки, и что? Четыре покупательницы, которых я как минимум двух видел посреди ночи в халате с криками: Изя, спасите, помогите! Стоят и держат плакаты. ЗАГРОВСКИЙ – РАСИСТ. ЧЕРЕЗ СТОЛЬКО ЛЕТ ПОСЛЕ СЛУЧАЯ С РОЗОЙ ПАРКС ЗАГРОВСКИЙ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОБСЛУЖИВАТЬ ЧЕРНЫХ. Вот куда мне это врезалось! Я показываю на сердце. Мне как-нибудь в точности известно, где оно помещается.

Естественно, ей при моих словах очень неловко. Послушайте, говорит она, ведь мы были правы.

Я хватаюсь за Эммануила. Вы?

Да, и сначала мы послали вам письмо, а вы ответили? В нем было сказано: Загровский, образумьтесь. Это Рути его составляла. Мы писали, что хотим с вами поговорить. Мы проверяли вас. Раза четыре, не меньше, вы держали миссис Грин и Джози, нашу приятельницу Джози, она испанка, но с темной кожей… тоже жила в нашем доме, на первом этаже… заставляли их подолгу дожидаться, пока не отпустите всех остальных. И очень невежливо вели себя, то есть просто по-хамски, вы, Изя, умеете обхамить человека. Джози на это повернулась и ушла, она вас тогда очень выругала. Не помните?

Нет, представьте себе, не помню. В аптеке постоянно стоял гвалт. Люди действительно с болячками – один прибегает, подайте ему кодеин, другой кричит: что делать, мама при смерти. Вот что я помню, а не выходки какой-то испанской скандалистки.

Но погодите, говорит она, – как будто все это не стоит у меня перед глазами, как будто прошлое ей лишь клочок бумаги во дворе – вы не кончили насчет Цили.

Не кончил? Зато вы чуть-чуть не кончили мне мой гешефт, а Циля, чтоб вы знали, мне это припомнила. Потом, когда так сильно заболела.

Я подумал себе – для чего ты ведешь с ней разговоры? Вижу эту картину: как я стоял в тот день, это сколько же лет утекло?… Стою за прилавком как дурак, жду покупателей. Каждый, кто заглянет внутрь, должен пройти мимо пикета. А это такой райончик, увидят, что пикет, половина не зайдет. Полицейские говорят, они имеют право. Загубить человеку его дело? Мне было противно, но я все-таки вышел на улицу. В конце концов это были знакомые дамы. Я старался им объяснить: Фейт, Рути, миссис Кратт – в лавку заходит посторонняя, естественно, полагается первыми обслужить постоянных покупателей. Всякий так сделает. Тем более к тебе присылали то черных, то шоколадных – разнообразного цвета, и, честно сказать, я не очень мечтал, чтобы о моей аптеке шла слава, что здесь им продают со скидкой. Начнут селиться поблизости… Я поступал, как все. Чтобы и зря не обидеть, но и напрасно не приваживать, не принимать, как дорогих гостей. Возьмут понаедут, район приятный.

Ну хорошо. Человек глядит на моего Эммануила и говорит: э, а ведь он не совсем белой расы, что это делается? Я скажу вам что. Это жизнь делается. Вы имеете своих взглядов. Я имею своих. Жизнь не имеет взглядов.

Я отошел от этой Фейт. Мне было неприятно рядом с ней. Сел на скамейку. Я вам не молодой петушок. Я уже кукарекаю только от случая и до случая. Устаю, наш Эммануильчик почти исключительно на мне. Миссис Зи большей частью сидит дома, ноги опухают. Сплошное наказанье.

Раз в метро не могла сойти на нужной остановке. Двери отворяются, она не может встать. И так и этак (она немножко дама в теле). Обращается к малому с тетрадкой, крупный такой цветной детина: будьте добры, вы не поможете мне подняться. Так он ей: вы мне три сотни лет не давали подняться, ничего, посидите еще минут десять. Нетти, я спрашиваю, как ты не сказала ему, что у нас подрастает мальчишечка коричневый, как кофейное зерно. Нет, он прав, говорит Нетти. Мы таки не давали им подняться.

Мы? Что такое мы? У меня в сорок четвертом двух сестер и отца изжарили на ужин Гитлеру, а ты говоришь – мы?

Нетти садится. Принеси мне чайку, прошу тебя. Да, Изя, я говорю: мы.

Я со злости не могу даже поставить воду. Знаешь что, дорогая миссис, ты не в своем уме, как твои сумасшедшие тетки, как наша Циля. А куда ей было деваться, каждый из твоих родственников позаботился подкинуть ей генов. Нетти глядит на меня. Говорит: ай-яй-яй. Ойкать она отучилась. До того ассимилировалась, что теперь ай-яй-яйкает… Откуда у нее и это «мы». Зря ты надеешься, я говорю, что если записалась в одну компанию с Робером Э. Ли [58], то уже стала американкой. Шутка, естественно, только вопрос, много ли в ней смешного.

А сейчас я устал. Немножко ослаб, что это заметно даже Фейт. Как ей быть, размышляет. Решает все же, что прения не окончены, и подсаживается ко мне боком. На скамейке сыровато. Что вы хотите, апрель месяц.

Так как же насчет Цили? С ней все в порядке?

Вас не касается насчет Цили.

Хорошо. Она хочет уйти.

Стойте, куда вы! Если уж мне приходилось вас видеть в ночной рубашке, когда вы были молодая и красивая… Теперь она действительно встает. Наверное, она из борчих за женские права, такие не любят замечаний про ночные рубашки. Про халаты выслушала спокойно. И черт с ней! Пускай уходит… Но она возвращается. Прекратите, Изя, раз и навсегда, говорит она. Мне серьезно хочется знать. У Цили все в порядке?

Хочется ей. Циля в порядке. Живет с нами. Цветы поливает в квартире. Трудится с утра до вечера.

Хотя с какой стати я должен с ней миндальничать. О'кей, Фейт, была не была, я вам выскажу, что же вы, люди, сотворили на мою голову! И вы еще спрашиваете, что с Цилей. Вы! Зачем вам? Ну пожалуйста. Вы помните, через недели две вы перестали устраивать пикеты. Почему, я не знаю. Надоело? Или, возможно, время летнее, пора было ехать делать людям неприятности на взморье? Это я был привязан к городу. И разве я в те дни имел кондиционер? Вдруг вижу на улице Цилю. У нее тоже плакат. Вы, женщины, подали пример. Большой плакат бутербродом, прохаживается с ним взад-назад. Кто с ней заговорит, она только сжимает губы.

Я этого не помню, говорит Фейт.

Конечно, вы уже укатили в это время на Лонг-Айленд, на Кейп-Код или, я знаю, на море, штат Нью-Джерси.

Нет, говорит она. Нет, ничего подобного. (Я вижу, для нее жуткое оскорбление, что она могла ездить на лето к морю.)