Лев Трутнев - Живая душа

– Да это вертишейка, – сказал мне дедушка, когда я вернулся домой в деревню с полным ведром грибов. – Она так фокусничает, если кто-то угрожает гнезду. Вытянет шею, головой завертит, клюв откроет и шипит. Змея змеей… Так и отпугивает некоторых хищников. Иначе птахе не уберечь яйца. Да и самой несдобровать…

Вспомнив, как и меня окатил испуг, я улыбнулся, погасив обиду на хитрую вертишейку.

Домашние кошки по своим ловчим склонностям бывают разные: одни предпочитают охотиться на мышей, другие – на крыс и кротов, третьи – на птичек, четвертые вообще универсальны, а пятые – лентяи и блудни… И особенно это заметно в деревне.

Был у нас здоровенный кот по кличке Агап – голова с большой кулак, глаза хитрющие с зеленцой, одно ухо наполовину отморожено, хвост полуободран. Казалось бы, такому котищу самое дело давить крыс и хомяков, а он нет – к птичкам пристрастился. Да так, что каждый день притаскивал в дом то воробушка, то скворчика, то трясогузку или мухоловку. Дед вначале, отбирая придушенных пташек, увещевал Агапа на словах, после раза два отвесил подзатыльников – бесполезно: кот продолжал ловить птичек. И уследить за ним было нелегко. Лишь по перышкам, оставленным где-нибудь в углу, у порога, да по хитрой облизанной морде можно было догадаться об очередной крылатой жертве Агапа.

И дед придумал. Отняв как-то у кота воробушка, он слегка ощипал его еще теплую грудку, надрезал там кожу и заложил под нее немного горчицы. Замаскировав перьями тронутое место, дед отдал птичку Агапу. Тот и съел ее с жадностью в один прием. Что после этого было! Котище метался по дому с жуткими криками, переваляв все, что мог, а потом, как открыли двери, вынесся на улицу.

Дня три мы не видели Агапа и уже стали опасаться, что в общем-то неплохой наш кот вовсе потерялся. А он явился – крадучись, с оглядкой, притихший. И не стал Агап после этого ловить ни птичек, ни мышей, ни другую живность. Пришлось нам заводить еще одну кошку – мышатницу.

Утро было туманное, росное и холодное. Мы поеживались, сталкивая тяжелую деревянную лодку-плоскодонку на воду. И даже гребля не согрела.

Мы еще не доплыли до поставленных в озере сетей, когда увидели маленького птенца-пуховичка. Он громко тенькал, болтаясь у камышей на легких волнах. Был ли то птенец чайки или чомги, а возможно, лысухи – без специальных знаний не определить: в пуховом возрасте птенцы многих озерных птиц схожи и по величине, и по расцветке.

То ли потерялся писклёнок в зарослях камыша, то ли просто отстал от матери, или хищник какой переловил его семейство, но, заметив лодку, птенец-заблудыш устремился к ней с такой настойчивостью, что от его грудки потянулись валики слабеньких волн. Я попытался веслом оттеснить глупыша, боясь, что он, увязавшись за лодкой, и вовсе потеряется среди камышовых зарослей, а его еще может отыскать мать, если она не погибла.

Однако мои пугающие действия не остановили птенца. Он продолжал гнаться за лодкой и пищать.

– Замерз, поди, – предположил мой напарник по рыбалке, – на воде-то вон какой знобкий туман лежит. Возьми его отогреть…

Без боязни влез пуховичок на мою подставленную ладонь и тут же затих. Я почувствовал, как он дрожит всем маленьким тельцем, и сунул птенца за пазуху. Все время, пока мы выбирали из сетей рыбу, он, пригревшись, сидел там, не шевелясь. Теплый этот комочек я чувствовал животом и лишний раз старался его не тревожить.

Возвращаясь к берегу, мы высадили пуховичка на воду в том месте, где увидели в первый раз. Но он снова погнался за лодкой, громко попискивая. Пришлось налечь на весла вдвоем. Лодка быстро скрылась за камышовым мыском, но я еще некоторое время слышал отчаянное теньканье невесть как оказавшегося в одиночестве птенца. Брать его на берег – значит погубить, а так, возможно, он найдет своих сородичей или прибьется к какому-нибудь другому выводку и выживет.

Шли мы глухим притаежным лесом к болоту за клюквой. За вершинами сосен румянилось небо: где-то всходило солнце. А внизу было сумеречно, прохладно, тихо… И вдруг послышался далекий протяжный крик, трудно передаваемый, жутковатый. Мы остановились и прислушались. Крик повторился: не то вой, не то плач. В тайге без ружья небезопасно, потому и у нас было одно ружье, у охотника, и мы из любопытства ли или из какого-то сострадания потянулись на эти загадочные звуки. Пока шли, озираясь, еще раза два холодил наши души этот зов. Так и крались мы по густому лесу гуськом: впереди – охотник с ружьем наготове, остальные – сзади. Когда тонкие вопли стали слышнее, охотник поднял руку и проговорил тихо:

– Кажется, медвежонок скулит. Что-то с ним случилось. Может, и медведица где-то близко…

И еще больше мы заозирались. А не вернуться ли? Но какая-то сила двигала нас дальше.

В густых мелочах подлеска заметалось шевеление, и на открытое место большим клубком выкатился медвежонок. Услышав или увидев нас, он кинулся за корягу, но тут же отлетел назад, в осинничек, будто кто его туда пнул.

– Он в петле! – с каким-то облегчением выкрикнул охотник.

И все увидели вышарканный до блеска о траву и деревца трос с карандаш толщиной.

– Браконьер на медведя ставил, а попал лончашок [7], – все пояснял охотник. – Надо выручать малыша. – Он снял с себя куртку ветровку. – Попробую накрыть.

Подав кому-то ружье, охотник шагнул в гущину зарослей. Медвежонок тут же выскочил оттуда в разбеге на длину привязки, но трос, резко натянувшись, отбросил его назад. Заскулил, завыл лончак. Тут и навалился на него охотник, кинув вперед ветровку, и я поспешил ему на помощь. Медвежонок отчаянно вертелся, царапался, кусался, рычал и визжал, но все же мы его кое-как спеленали. Трос так сильно, до крови, врезался в его шею, что пришлось перекусывать его плоскогубцами. Хорошо, что кто-то прихватил их из машины на случай возможного ремонта скребков, которыми берут клюкву. Освобожденный от варварской петли, звереныш так рванул в глубину урмана [8], что мы и опомниться не успели, как он исчез.

Найдет ли спасенный от смерти медвежонок свою мать? Если не найдет, то вряд ли уцелеет: навыков выживания в диком лесу у него еще недостаточно. Да и зверье в тайге свирепое: росомахи, волки, рыси, взрослые медведи-самцы… Возможно, его мать где-то неподалеку бродила, а услышав людей, затаилась? Или тот же браконьер, что поставил на тропе петлю, застрелил медведицу? Хотя браконьер – это не только лиходей, но еще и трус. Один на один идти на медведя он вряд ли решится. Так, исподтишка, пакостить они горазды…

Во всяком случае, мы шли за клюквой с чувством содеянного добра и осветленной душой.