Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Вельветовые брюки оказались великоватыми, пришлось матери укорачивать штанины, заворотив их концы внутрь. Когда Дуйсенби одели, отец пристально уставился на нелепую фигуру сына, не выдержал, схватил со стены камчу и несколько раз хлестнул себя по голенищу сапога.

— А-а, к черту такую жизнь! — вскрикнул он. — Хватит с меня! Десять лет без передыху с коня не слезаю, вон задницу стер до костей — и теперь не желаю! Я свое отъездил, перееду в совхоз! Руки были бы целы, работа найдется. Да, да, работа везде найдется! И сам буду ребенка своего в школу водить. Шапку набекрень надену, руки в брюки — и айда гулять по широкой улице!

— Что вы, что вы! Благородным наездникам, таким, как вы, нечего делать в долинах, — льстиво заговорил Тойлыбай. — Комаров кормить, которые налетают тучами, или пыль глотать! Ох, только не говорите потом, что не отговаривал вас, когда станете давиться жареными макаронами и запивать их теплым квасом. Вы будете еще жалеть об этой жизни, будете вспоминать об этих райских местах.

— О чем жалеть? Чего вспоминать? — шумел табунщик. — Читаем прошлогодние газеты! Радио не слушаем. Гром загремит за горами, а у нас сердце замрет: покажется, что это машина шумит, люди едут к нам…

«Должно быть, — думал директор Тойлыбай, — у этого табунщика немец выбил шарики из головы. Мычать, словно теленку, тоскуя о каких-то машинах, газетах, когда столько свежего мяса и кумыса! Алла! Это и есть так называемые контрасты нашей жизни, когда взор беркута притягивает к земле, а гончую что-то заставляет с тоскою смотреть в небо. Да если бы не было моих обязанностей, всей этой суеты и маеты, стал бы я хоть день жить там, среди жары и пыли!..»

«А ты, — думал табунщик, — один из тех хитрецов, которые говорят одно, а делают другое. Вы любите собираться поближе к центральной усадьбе, к конторе поближе. И я тоже мог бы, как некоторые, подремать пару часиков в кабинете, а вечером, развалясь у себя дома, смотреть телевизор, играть в шахматы или разгадывать кроссворды… Но таким, как мы, нечем развеять тоску, сидим себе в четырех стенах да слушаем, как воет ветер и шумят деревья. Когда совсем станет невмоготу, садимся на коня и скачем по холмам и оврагам… А вы говорите, что мы дикари, заливаемся кумысом и объедаемся мясом…»

— Бывает, всю ночь глаз не сомкнешь, все думаешь и думаешь о чем-то, — жалуется табунщик, — а мысли-то, словно молодые кобылицы, разбегаются, ни одну не поймаешь.

— А сколько шуму на главной улице, — говорит Тойлыбай, думая о своем. — Днем и ночью снуют машины, грохот такой стоит, что мозги из головы вышибает. За день так умаешься, бывает, что вечером, как только голова твоя коснулась подушки, так ты и захрапел…

— Чтоб мне сдохнуть, разве это жизнь?! — гнет свое табунщик. — Другие живут, а мы? Пара сундуков, полки для одеял и подушек, ящик для посуды и старая двустволка — вот и все наше имущество. Если все, что имеем, вынести на базар — и тысячи рублей не дадут за наше добро. Вот до чего дожили!

«Жена все уши прожужжала: купи да купи арабский гарнитур за две тысячи рублей, — тянет про себя невеселую думу директор Тойлыбай. — А в прошлом году все отпускные угрохали на пианино, и стоит оно в доме, всем мешает, и дети обходят его стороной… Гарнитуры, гарнитуры. В доме от деревяшек негде повернуться. А жене все мало… Вот сесть бы на мотоцикл и уехать куда глаза глядят… Никаких денег ведь не хватит на то, чего ей хочется. И где их взять…»

Тем временем табунщик, тоже умолкнувший, решил окончательно, что в будущем году осенью переберется в аул на постоянное жительство. Табун сдаст другому. Пыльные кошмы и прочее хламье бросит в огонь. Заведет современную мебель, развалится на диване и будет разгадывать кроссворды. Если даже сторожем устроится в школу — и то ладно. Зато со сверстниками будет встречаться, курить с ними толстые кубинские сигары. Продаст своего призового скакуна и купит мотоцикл, как у этого директора. И с грохотом помчится по улице, обгоняя всех.

Одна только мать, ни о чем другом не думая, пребывала в печали, уже мысленно прощалась с сыном, вздыхала, нежно целовала его в щеки, что-то шепча про себя. Она отнесла в коляску мотоцикла большой бурдюк с кумысом. Объемистый коржун Тойлыбая туго набила домашней снедью: вяленым мясом, грудинкой, куртом… Без конца твердила сыну, чтобы он держался, как большой, и не плакал, когда они расстанутся. Набила его карманы сушеным сыром-иримщиком, золотистым и пахучим, приговаривая: «Проголодаешься в дороге, погрызи на ходу». Затем сама не выдержала, заплакала и вскрикнула жалобно: «Жеребеночек мой! Маленький мой!» Отец громко крякнул и стал ожесточенно стегать камчой по сапогу.

Дуйсенби, весь в слезах, сидел и трясся в коляске мотоцикла. С высокого перевала он в последний раз оглянулся на Куланчи. Одинокий Священный карагач, милый родник, голубые миражи — весь этот незабвенный детский мир скоро должен был исчезнуть за размытым горизонтом жизни.

В последнее время Устабай ходил сам не свой. И все началось с рассказа друга Муталифа по прозвищу Тарзан. Тот, вернувшись с базара, такое поведал, что Устабай вконец лишился покоя и даже перестал замечать, что творится вокруг. Попросит отец что-нибудь сделать, Устабай не расслышит или сразу забудет. Уроки учи не учи, все равно в голову не лезут. Поставят перед ним тарелку с супом, а он кладет туда сахар и начинает размешивать ложкой, думая, что это чай. Беда, да и только.

Ну, вот сегодня, например, мама послала его за чем-то к соседской старухе. А за чем послала, Устабай забыл уже на полдороге. И так думал, и сяк думал — нет, напрочь вылетело из головы. Одно только помнит: надо что-то принести. Потом решил, что, вероятно, маме понадобилась тыквенная бутыль из-под кумыса. Подхватив ее под мышку, вернулся домой.

Мать начала ругаться:

— Ты что, дырявая башка, совсем рехнулся? Я же тебя за цыганской иглой послала, а ты бутыль тащишь!

Нечего делать, понес Устабай бутыль назад. Идет, спотыкается, грустные думы душат: «И в самом деле дырявая башка. А все меня рассказ Муталифа-Тарзана с толку сбил…»

А рассказ был такой.

Поехал недавно Муталиф с отцом на знаменитый воскресный базар. Вырос он в горах, на безлюдье, и потому пестрый южный базар почудился ему одним из немногих чудес на свете. Как приехал на базар, так и рот разинул от удивления. Посмотрит направо — будто весь скот, крупный и мелкий, с верховья и низовья сюда согнали. Овцы блеют, коровы мычат, кони ржут — хоть уши затыкай. Посмотрит налево — лавки прогибаются под разноцветными коврами, паласами, дорожками, домоткаными лентами для юрт — аж в глазах рябит. Возбужденные торговцы что-то выкрикивают, покупателей зазывают, товар свой расхваливают. Все вокруг кипит, бурлит. В густой толпе, поотстав немного, Муталиф сразу же потерял отца из виду. Как раз в это время мимо юркнул патлатый парень в помятом клетчатом пиджаке. Сиплым голосом выкрикивал на ходу: «Ум продаю!.. Ум продаю!.. Кому нужен ум? Всего три рубля! Берите, покупайте! Ум за три рубля!»