Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Очнувшись от дум, Устабай выглянул в окно и обомлел: корова Пеструшка освободилась от привязи и паслась в огороде, блаженно хрумкала нежной люцерной. Устабай пулей выскочил из дому, схватил длинный прут и закричал, подражая маме:

— У-у… шайтан тебя возьми!

Корова почувствовала опасность, яростно замотала головой и, давясь, схватила языком целый сноп сочной люцерны. Устабай, размахивая прутом, норовил ухватиться за веревку, волочащуюся по земле. Корова стала делать большие круги, топча посевы. Устабай от досады стегнул норовистую буренку по крутым бокам. Наконец ему удалось поймать кончик веревки, и, задыхаясь, он крепко привязал корову к стояку за домом. «Чтоб тебя, з-зараза, чума постерегла!» — все ругал он непослушную корову и уселся на чурбан в тени. Ух!.. Скотину держать, конечно, нужно, однако представить себе трудно, сколько хлопот, сколько возни… Устабай смахнул пальцем пот со лба. Нет, надо, пожалуй, поговорить всерьез с отцом: пусть продает скот, пора нам жить, как горожанам.

Устабай опять вспомнил про учебник казахского языка, про падежи, которых ни много ни мало целых семь. Непонятно, почему их все нужно знать. Неужели взрослые только и заняты тем, что склоняют в уме разные слова? Нехотя встал Устабай и поплелся домой.

Вдруг совсем рядом, за оградой, промелькнуло голубое платьице. Сердце Устабая заколотилось. Это была Гульбахрам. Одноклассница и самая красивая девочка в школе. А может быть, и во всей округе. Странно, как только он увидит большие выпуклые глаза Гульбахрам, у него сжимается сердце. Это он впервые почувствовал еще весной. И он никак не мог понять, почему Гульбахрам имеет над ним такую власть. То ли ее нежный голос, то ли ее легкая, как бы летящая походка, то ли манера держаться его так околдовали. И сейчас он не в силах был взгляд оторвать от девочки. Даже на плетень залез, шею вытянул. Девочка заметила его, на мгновение оглянулась, дерзко показала язык и спросила с насмешкой:

— Ну, так сколько раз ты подтягиваешься на турнике?

И, засмеявшись, исчезла за поворотом. Устабай застыл как оглушенный. Наконец очнулся, вздохнул и вошел в дом. На столе лежал раскрытый учебник казахского языка. Жирным шрифтом выделялись семь падежей. И каждый падеж отвечал только на ему одному свойственные вопросы.

Устабай плюхнулся на старый скрипучий диван. «Вон и Гульбахрам надо мной смеется. Так мне и надо! И зачем я только, как хвастунишка, выставляться начал на последнем уроке физкультуры? Выскочка! Грубиян!»

Он живо представил себе, как все было. Учитель физкультуры заставил всех подтягиваться на турнике. И мальчики, и девочки старались как могли. Дошла очередь до Гульбахрам. Она подошла к турнику, встала на цыпочки, но никак не могла дотянуться до перекладины. Вспыхнув, она оглянулась, с мольбой в глазах посмотрела на Устабая. И тут его бес попутал. Вместо того чтобы подойти, приподнять ее за пояс, ободрить добрым словом, он подлетел как сумасшедший, оттолкнул ее и стал сам подтягиваться.

Задергался весь, затрясся, подтянулся раз десять, извиваясь, как червь, и давай без передышки крутить «солнце». Покрутился-покрутился наперед и, посинев от натуги, ловко соскочил на землю. Ребята восторженно ахнули. А он, довольный собой, глянул первым делом туда, где только что стояла Гульбахрам, а ее уж нет. Она, не оглядываясь, уходила со спортивной площадки…

«Какой я глупец все-таки! — убивался теперь он. — Умный наверняка с девочкой поговорил бы. Уроки вместе учил. А может, в кино бы пригласил. А я, как увижу Гульбахрам, так совсем голову теряю. Бегать начинаю, дурачиться, задираться, кувыркаться, на турник лезть. Ай, позор. Не знаю, кому как, а вот мне сейчас очень бы пригодился чей-нибудь ум. Видно, своим мне не прожить. Только людей смешить. И себя терзать. Значит, надо хоть немного прикупить на базаре. Иначе Гульбахрам не только смеяться надо мной будет, но и возненавидит. Или — еще хуже — презирать начнет».

Вечерело. Стало сумрачно в комнате. С горем пополам все-таки удалось выучить все падежи со всеми их вопросами. Устабай обрадовался, словно неимоверную тяжесть скинул с плеч. Из прихожей донесся гулкий топот. Видно, отец вернулся с работы. Половицы стонут, скрипят. Отец зимой и летом не снимает тяжеленные сапоги, подбитые железом. Потому, когда он ходит, такой грохот в доме. В гостевой комнате зажгли лампу, Отец пришел не один. Гость разговаривал громко, похохатывал к месту и не к месту, видно, был навеселе.

Устабай вышел из своей комнаты, чтобы поздороваться с гостем. Так учили его родители. Гостем оказался Саймасай, заведующий фермой.

— Охо! — воскликнул он возбужденно. — Сам наследник пожаловал к нам! Молодец, молодец! Уагалайку-массалам! Ну, рассказывай. Как учеба? Как скакун? На кого пойдешь учиться после школы? Давай, давай, выкладывай…

Выкладывать было невозможно, потому что гость тараторил без умолку.

— Не шути с ним, — подал голос отец. — Он твердо решил стать судьей.

Саймасай испуганно закатил глаза, замахал руками.

— Каким еще судьей?

— Как «каким»? Тем самым, который все законы назубок знает. И всех лихоимцев на чистую воду выводит.

— Ой, напугал!.. Знаете, кого я боюсь больше всего на свете? Во-первых — благочестивых мулл, во-вторых — назойливых комаров, а в третьих — судей-законщиков. Ну их к аллаху!.. Ты лучше это… на скотского доктора учись. Каждый день по барашку есть будешь. Или еще лучше — на прораба. Разный стройматериал налево сплавлять будешь. Вот, дорогой, где настоящее доходное место. Ты меня слушай. Я человек бывалый. Зна-а-ю, как нужно жить.

Устабай ничего не понял. Зачем ему каждый день по барашку есть? И что значит — стройматериал сплавлять налево? Странно…

— Ты научишь, — недовольно возразил отец. — Если он скотским доктором или строителем станет, так что ему, обязательно воровать надо? Мой сын на это не пойдет. Он будет честно жить и честно трудиться.

Саймасай поморщился. От досады по коленям себя хлопнул. На мать выставился, словно у нее искал опору.

— Э-э, Досеке! Оставьте себе ваши нравоучения. Дети должны трезво смотреть на жизнь. Сказки нынче не в моде. Вы меня послушайте. Я все на собственной шкуре испытал. Помните, каким я был после института? Честный, активный, справедливый. Воитель! А что имел? Дырявый карман да уйму недругов. А теперь? Теперь я научился жить. И доли своей из рук не выпущу, и зазря горло не деру. И от всяких дел-делишек не шарахаюсь, как прежде. И усвоил, что такое шахер-махер. Вот!

Отец Устабая деланно зевнул, снял шляпу, вытер большим платком пот со лба. Всем своим видом показал, что разговор завфермой ему не по душе.

— Непонятно все-таки ты говоришь. Вот прожил я на этом свете уже немало лет, а что такое «дела-делишки» и «шахер-махер», плохо представляю.