Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Разгоряченные всадники шумно обрадовались его словам и лавиной отъехали в сторону. Не успел Упильмалик и глазом моргнуть, как те исчезли с глаз, пыль улеглась, а топот копыт затих вдали.

Дядя повернул в сторону аула. Его противник и Упильмалик тихо ехали за ним. Некоторое время дядя молчал, потом послышался его слабый голос:

— Не хотел я пугать людей, но, кажется, у меня сломана левая нога.

И в самом деле, по каблуку сапога стекала кровь,

Сердце Упильмалика так и обмерло, в то же время он поразился терпению этого человека.

У самого дома дядя совершенно ослаб. С трудом его сняли с лошади и уложили в постель. Амзе привел откуда-то врача. Дядя угрюмо молчал, сильно страдая от боли. Врач сделал укол, и ему стало полегче. Тот же Амзе откопал где-то местного костоправа, и тот, поглаживая потихоньку переломанные кости, вроде бы вправил их, как надо. Упильмалик в это время смачивал потрескавшиеся, спекшиеся губы дяди водой, поправлял подушку и чувствовал себя самым последним человеком на земле. Он страдал оттого, что любимый и уважаемый им человек терпит неимоверные муки и ничем нельзя ему помочь. Упильмалик казнил себя, что вся эта беда стряслась по его вине. Если бы он не приехал к дяде, не было бы никакого кокпара, и жизнь аула текла бы потихоньку, как всегда. «Следящий за баранами» терзал бы свой комуз, а дядя бы холил Аксюмбе и гордился им, приходил бы Досмагамбет, перебирая громадные четки и принюхиваясь к дымящемуся казану. И дым аула спокойно подымался бы к небу. Но вот приехал он со своим одиночеством и все испортил. Заставил играть кюй «Развейся, тоска», устроил кокпар, поднял пыль ветхой степи, уложил под ноги коней двух уважаемых аульчан.

«Следящий за баранами» сказал, что после столкновения у него что-то неладно с головой, и уехал на подветренную сторону гор, чтобы показаться там знакомому знахарю.

Обвиняя себя во всех грехах, Упильмалик молча сидел около дяди. Тот, видимо, понял его состояние и сказал:

— Не мучай себя за то, в чем ты не виноват. Передай от меня привет своим домашним, и спасибо, что приехал навестить меня. И вот мое последнее желание. Уведи с собой Аксюмбе, теперь за него отвечаешь ты. После того как я уйду из жизни, в этих местах не останется никого, кто бы знал настоящую цену коням.

После слов дяди Упильмалик сумел весь внутренне собраться, чтобы не показать своей слабости, и решил оставаться рядом до последнего его дыхания.

Врачи делали все, что могли. Приходили каждый день промывать рану, ухаживали за стариком, но состояние его с каждым днем ухудшалось.

Все ночи Упильмалик проводил у постели больного, который еще больше исхудал и дышал тяжело. Племянник смотрел на него, и перед глазами вставал могучий карагач, поваленный бурей. Как ни ухаживай за ним, карагач никогда уже не поднимется и не распустит листья.

Однажды на рассвете Упильмалик сквозь дрему почувствовал, как большая дядина ладонь, лежащая у него на колене, дрогнула и разжалась. На рассвете в пятницу Сазанбая не стало.

Пришел в себя Упильмалик только после того, когда дядю похоронили и справили поминки, а ему пришло время собираться в дорогу. Весь аул прощался с Упильмаликом и плакал. За обезлюдевшим домом жалобно ржал Аксюмбе. Амзе проводил брата до большой дороги, ведущей в райцентр, и стал прощаться.

— Мой отец, ради которого ты приезжал, закрыл глаза, — сказал он дрожащим голосом, скрывая слезы. — Теперь ты не приедешь. Но все же не забывай, что у тебя есть родина дяди, которая всегда тебе рада, всегда желает тебе светлого пути и посылает свои благословения. Затоскуешь по родной земле, возвращайся, мы всегда будем тебя ждать.

Как назло, Упильмалик не смог сказать в ответ ни одного утешительного слова, будто в горле у него застряла кость. Он только кивал и кивал головой да молча пожимал руку Амзе, который едва сдерживал слезы. Обоих придавила тяжелая тоска.

Упильмалик остановил попутный грузовик, но в кабине уже сидела молодая женщина, и шофер в кепке сказал ему:

— Полезай в кузов, если хочешь.

Упильмалик швырнул чемодан в кузов, обнял в последний раз Амзе и стал устраиваться на пыльной лавочке около кабины. Грузовик рванулся, подняв тучу пыли, в которой совсем скрыло Амзе, и стал удаляться от родных мест. Вдали маячили хребты Каратау.

Упильмалик трясся в кузове и думал, что судьба позволила ему проводить дядю в последний путь, и это хорошо. Но кто его теперь ожидает в городе? Кому он там нужен? И зачем его несет туда, словно перекати-поле? Стоит ли влезать во все эти служебные передряги ради дутого авторитета? Конечно, он мог бы защитить и докторскую. Но разве этим он хоть на йоту возвеличит честь родной земли? Или продолжит дело старших? Было ли от него добро хотя бы одному смертному? И когда он опять попадет на свою родину?

И что была у него за жизнь? Недосыпал ночами, пожертвовал своей молодостью, энергией ради продвижения по службе. И чего добился? Ничего. Разве он знал, что проклятое время так быстро пролетит?

Самое большее проживет он еще лет тридцать. Тридцать раз встретит весну, новый год. Но из этих тридцати лет половина пройдет во сне, еще сколько-то за принятием пищи, в прогулках, в болтовне. Что же останется ему от этих тридцати лет? Но слава богу, что он это осознал благодаря дяде и его радушным землякам, хорошо, что они потрясли его устоявшийся, как болото, удобный и привычный душевный мир. А то бы так и продолжал носиться очертя голову да бормотать знакомым: «Извини, старина, много дел. Тороплюсь». Нет, надо иногда уметь остановиться и задуматься над тем, что ты такое и для чего.

Хребты Каратау удалялись все дальше и от этого похорошели, сделались строже и величественнее.

У него было такое состояние души, будто он нашел решение трудной задачи, которую не мог решить уже много лет. И он понял, что приблизился к тем людям, которые не разучились узнавать голос природы и своего естества.

Врач Оразали был в городе известным человеком. Сложные операции, сделанные им за последний год, принесли ему славу. Спасены были опасно больные, и разнеслась молва, что у доктора Оразали легкая рука. В газете было напечатано интервью с ним и помещен его портрет. Все у него шло замечательно — и вдруг, словно камень на голову, свалилась беда. Тяжело заболел его самый близкий друг, писатель Кыдыр. «Обо мне говорят как о способном человеке, — думал Оразали, терзаясь тревогой, — я кандидат наук, но ничего не могу сделать для него. Экстренная хирургия начинает утомлять меня. Я уже кромсаю человека, почти не глядя, кто лежит у меня на операционном столе. Работаю словно токарь, обтачивающий безымянную болванку на станке. Из-за этого равнодушия, я, наверное, и не заметил вовремя болезни Кыдыра».