Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Открыла дверь старуха, провела в гостевую. Молда зябко поежился, почувствовав свою вину перед стариком.

Старик сидел на белом домотканом паласе-текемете и вяло перебирал четки. Изнуренный, бледный, с ввалившимися глазами, белобородый, в просторных исподних штанах и рубахе, он был похож на святого мученика или на живые мощи. Руки тяжелые, шершавые, в мозолях. И этот кашель, сухой, беспрерывный. Жалость и печаль пронзили врача. Он сбросил верхнюю одежду, опустился на одно колено рядом, коротко поведал обо всем.

— Многие лета тебе, дорогой. О плоти своей я никогда не заботился. Не до того было. А вот в последнее время будто задыхаться начал, в груди давит, бессонница и кашель извели. Зашел давеча, хотел показаться. Ведь слава о тебе добрая идет. И мы рады. Когда-то с твоим отцом в кузнице вместе пот проливали, железо раскаленное мяли. Теперь уж я смирился и готов отправиться в тот путь, по которому ушли все наши предки…

— Вы показывались когда-нибудь врачу, Жаке? — спросил Молда, щупая пульс старика.

— В прошлый месяц говорили, что ты в отпуске. Ну, потащился я, поскрипывая костьми, в район, оттуда — в область. Что только не делали белые халаты со мной! И лекарство горстями в рот запихивали, и щупали, и просвечивали, и прослушивали. А потом сказали: «Нехорошая твоя хворь, старина. Легкие в черных пятнах. Поезжай-ка в столицу». Э, куда уж мне! Что мне, на старости лет вместе со студентами у поезда толкаться, в вагоне трястись?! Хватит. Пожил, попил… От смерти не уйдешь. А умрешь — родичи закопают. Чего там?!

Молда попросил рентгеновский снимок.

— Да много их было. Только на что они мне? Шапочки, что ли, кроить? Один прихватил… Эй, старуха, где эта черная, плотная бумага? Ты еще подойник им прикрываешь?

Покопалась старуха в углу, подала замасленный, в пятнах снимок, Молда долго, пристально разглядывал его, держа против электрической лампы. Безрадостная картина: легкие сморщились, потемнели, в нижней части явно обозначились черные пятнышки. Не сосчитать. «Нехорошая хворь… Поезжайте-ка в столицу…» Что же хорошего?.. И в институте, и после уйму книг полистал, и болезней разных видел-перевидел, но с подобным еще не встречался.

К чему тут расспросы? С такими легкими полгода не протянешь. Всю жизнь проработал старик в кузнице и на здоровье не жаловался. Ясно: недавно настигла его эта напасть.

Молда внимательно посмотрел на старика. Лицо его, точно чугун, покрытый ржой. Морщины резкие, глубокие, скорбные. Видно, смирился старик с судьбой. Таинственная хворь притаилась в костистой старческой груди; шипела и посвистывала, точно пестроголовая змея. У Молды лоб покрылся испариной. Молодой шофер вскочил, подал полотенце. Словно издалека донесся слабый голос:

— Чего встревожился, сынок? Говори как есть. Не молод: не испугаюсь. Попрощаюсь с родичами да соберусь в последний путь.

Молда будто не расслышал. Молчал, погруженный в раздумье. В глубине сознания точно мелькнул слабый луч. Да, да… вспомнил… он студентом тогда был. На последнем курсе читал им знаменитый профессор. Наизусть цитировал Абу Али ибн-Сину. Помнится, профессор как-то говорил: «Восточные лекари-табибы охотно прибегали к ртути. Но стоит больному чуть поперхнуться — частицы ртути попадают в легкие». Ртуть, как известно, не пропускает лучи рентгена. Отсюда, очевидно, и пятна. Неожиданная догадка оглушила его. Он встрепенулся, спросил хриплым от волнения голосом:

— Вы когда-нибудь принимали ртуть?

— Да… Как-то, после поста, исчез аппетит, резь в желудке мучила, ну, я и проглотил малость…

— Все ясно! — обрадовался, как мальчишка, Молда. — Ясно, старина! Не отчаивайтесь! Вылечим.

Давно не колотилось так радостно сердце. Выходка обычно сурового, сдержанного врача несколько озадачила стариков. Хозяин слегка покачал головой, то ли не веря в исцеление, то ли не одобряя легкость суждения врача.

Молда развеял все его сомнения.

— Не бойтесь. В столицу вас, Жаке, не отправлю, а заберу к себе в район. Сам лечить буду. А ухаживать за вами сноха будет. Да, да!

— Резать меня будешь? Или как?

— Да нет же!.. Еще будете горн раздувать, молотком махать. Сто лет проживете!

— Э… если резать не будешь да сноха ухаживать станет — чего раздумывать? Поеду!.. Только к чему спешить, коли сто лет жизни сулишь? Давай, старуха, заложи мясо в котел. Угощай гостя. Соседей зови. Посидим у дастархана, поговорим, с аулом простимся, как подобает перед дальней дорогой. Дух предков — аруахов помянем.

Молда думал: красота или убожество жизни от самих людей зависит. Диво, что есть такие люди, душой и сердцем богатые, щедрые. Почудилось, будто взобрался он наконец на гребень перевала, который давно уже намеревался одолеть. Довольный, откинулся к стенке, подмял под бок подушку.

На соседнем дворе заливисто лаяла собака.

Никто точно не знает: сколько времени маячат перед совхозной конторой силуэты трех стариков, огромные, словно глыбы после наводнения. На рассвете, при первых лучах встающего солнца, их головы держались прямо, словно крепкие пни карагачей, а к полудню они уже клонились к груди, будто головки подсолнуха. Постепенно иссякла медленная, размеренная речь. Глаза ввалились, потеряв живой блеск, стали тускнеть. Нещадный зной как будто съедал черную тень, подпаливая и без того сморщенную, словно жженая кожа, землю. Но старики и не думали снимать свои овчинные малахаи.

Первым прервал тишину сидящий посередине старик Акадиль, который словно встряхнул спутников своим суровым голосом.

— Раньше начальство вроде сидело в своем кресле, как пригвожденное, а теперь мечется, не зная покоя: то рис, говорят, то скот.

Самый высокий из стариков — это Сарсенбай, почитаемый в селе за мудрость и дельные советы. То ли задели слова друга, то ли действительно надоело такое безропотное ожидание, однако он заерзал на месте и, сняв малахай, провел ладонью по бритой голове.

— Из-за податливости своей страдаем, — промолвил Сарсенбай, кинув взгляд на хмуро сидящего по другую сторону старичка с острой бородкой. — А все ты, прожужжал все уши: «Зайдем к начальнику, попросим у него работы для сына». Ну и занудливый же ты, хуже степного комара. Если я что-нибудь знаю, так это то, что директор совхоза с самого раннего утра на рисовых чеках. И перед богом, и перед людьми стыдно: сидим здесь без дела, сторожим контору, когда весь народ вышел на работу с кетменями в руках.

Остробородый попытался пробормотать что-то в оправданье:

— Правильно говорите, Сарсеке, из-за таких упреков я готов хоть сейчас жизни лишиться, однако наберемся терпения, подождем немного — ведь должен же он прийти когда-нибудь.