Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Актате позвала молодку из соседней юрты и попросила ее вымыть и протереть посуду на полке. Любо было смотреть на легкие, ловкие руки юной женщины. Актате помогала ей, советовала, похваливала.

— Я учу нашу сношеньку разливать кумыс, — заметила она, улыбнувшись робкой молодке. — Дай срок — из ее рук будут пить кумыс почтенные люди. Вот увидишь: большой мастерицей станет.

Протирая сухим, чистым полотенцем посуду для кумыса, Актате коротко объяснила мне назначение каждой из них.

— Казахи извечно почитают не только кумыс, но и посуду, в которую разливают его. Разным людям подают кумыс в разной посуде. Простому человеку — в кесе. Случайным гостям, путникам — тоже. Обжорам и торгашам наливают в большую деревянную чашу — тостак. Ведь для них главное — залить толстое брюхо. А вот дорогим друзьям подают в средней величины крашеных, расписанных чашах — зерен. Такие чаши радуют душу, напоминают томный взгляд красавицы. Правда, и зерены бывают разные. Это зависит от умельца и материала. Вот этот выточил из урючины и расписал золотом знаменитый мастер Акадиль. Влюбленным предлагают кумыс в изящных козе — маленькой, узкогорлой, кувшинообразной посуде с золотыми каемками. Из серебром отделанных козе пили акыны-певцы, щеголи-серэ, тонколицые баловни-красавцы. Как-то в наш аул неожиданно нагрянул серэ и наотрез отказался пить кумыс из обыкновенной чаши. Бедный отец отправил нарочного в Сауран, и тот галопом доставил оттуда вот эту посеребренную козе. Батырам и борцам-палванам принято подносить кумыс в высоких кувшинах.

У меня радостно заколотилось сердце: «Мне подали кумыс в расписанной чаше, значит, я отношусь к дорогим друзьям Актате!»

И пока юная соседка перемывала и перетирала всю посуду, Актате поведала мне еще много интересного. После ужина молодка принялась разливать хмельной успокоительный кумыс. Сначала она его долго болтала, бултыхала мутовкой в каваке. Потом перелила в огромную деревянную чашу, придвинула на край дастархана и, усевшись боком, согнув одну ногу, только было собралась мешать пенистый напиток оцинкованным половником, которым до этого разливала жирный бульон, как Актате сделала предупредительный жест и протянула смутившейся молодке деревянный крашеный черпак. Черпаком она набирала и, приподняв на высоту локтя, вновь сливала в чашу точно четыре раза — по числу людей за дастарханом. Это своеобразный ритуал, знак уважения к каждому человеку. Теперь молодка взяла в левую руку раскрашенную чашу-зерен, правой рукой приподняла черпак, осторожно, по стенке чаши, беззвучно наполнила ее, при этом не по самый верх, а до уровня шириной в палец. Потом так же, без стука, прислонила черпак к тазику, взяла чашу в правую руку и изящным, грациозно-женственным движением, чуть обнажив локоть, подала кумыс мне.

Мне почудился томный восточный танец: мягки и плавны движения искусной танцовщицы. Принимая чашу, я заметил, как чуть-чуть дрогнула рука молодки. Она смущалась, робела под посторонним внимательным взглядом. И эта легкая дрожь казалась продолжением танца. Каждый жест был полон тайн и обаяния.

Я с наслажденим пил бархатный кумыс. Хмель мгновенно ударил в голову, приятно растекаясь по жилам.

Постелили мне на дворе, Я долго не мог уснуть. Внизу, в долине, сонно бормотала речушка. Таинственные, ночные звуки то удалялись, то вновь приближались.

Струились запахи природниковых цветов и трав. Прохладный ветерок лизал мне лицо, норовил юркнуть под одеяло. Точно котенок, с которым в детстве спал вместе. Такой мягкий, ласковый. И так сладко мурлычет. Подо мной чуть-чуть покачивается, убаюкивая, земля. Высоко-высоко в черном небе, вспыхивая красными огоньками, летит-жужжит самолет. Я засыпаю, будто проваливаюсь. И вдруг совсем рядом, у самого уха, явственно слышу: «Далабай, родной!» Негромкий, с хрипотцой голос дяди. Зовет-кличет меня: «Далабай, родной!» Будто отправляется в дальний путь и хочет со мной проститься. Я слышу зов и спешу, спешу, спешу к нему, чтобы обнять дядю перед долгой разлукой. В испуге, ужасе я просыпаюсь и вскакиваю с постели. Страх и стыд охватывает меня. «Как я могу здесь валяться, спать, когда дядя тоскует по глотку настоящего степного кумыса?!» И так мне стало вдруг одиноко, больно, что хотелось зарыться лицом в подушку и заплакать горько, безутешно.

Актате неподалеку привязывала к растянутому по земле аркану последнего жеребенка. Я подбежал к ней.

— Господи, что с тобой, ласковый?! На тебе лица нет!

— Дядя болен, а я тут… болтаюсь.

— Тьфа-тьфа! Слава богу, сам-то хоть здоров. Сейчас, ласковый, после чая сразу поедем. Старик уже пошел за Актанкером.

Бедная тетушка, видя мое волнение, забеспокоилась. Повела меня в юрту. В той же красивой чаше подала кумыс. Но я пить не мог. И к чаю не притронулся. От коротышки я узнал, что Актате ночью без конца вставала и переворачивала турсук. Сегодня он лежал на деревянном полу, привязанный к решетке юрты. Актате развязала сыромятный ремешок, приоткрыла горловину, дала кумысу глотнуть прохладного утреннего воздуха. Потом, снова завязав, обернула турсук влажным полотенцем и запихала в коржун — переметную суму,

— Еще бы одну ночку — и славный получился бы кумыс, — заметила Актате.

Я услышал в ее голосе печаль.

— Ничего! Пока доедем — пробултыхается, в самый раз будет, — пытался я ее успокоить.

— Что ты, ласковый! — возразила тетушка. — От долгой качки кумыс становится норовистый, злой. А тот, что закисает в тишине, сам собой, — спокоен, покладист.

Актате выдвинула нижнюю полку подставки, вытащила прямоугольный инкрустированный ларец, достала из него маленький, с ладонь, узкогорлый кувшинчик. Он был выточен из джиды и выкрашен в сплошной красный цвет. В лучах солнца пылал огнем. Ни единой щербинки по краям. Привлекал внимание плотный, выпуклый сучок, нарочно оставленный умельцем. Без него — блестящего глазка — кувшинчик потерял бы всякую прелесть. Редким умельцам удается сохранить естественную красу дерева. Зато вещь обретает благородство и непреходящую ценность, А имя народного умельца становится легендой.

Я вспомнил: в ауле поговаривали, что Актате хранит кувшинчик, из которого когда-то пил кумыс прославленный акын Нартай. Наверное, я видел сейчас тот драгоценный сосуд. Однако спросить не решился. Актате бережно завернула его в рушник и тоже затолкала в коржун…

Солнце едва поднялось из-за гор, когда мы выехали из аула табунщиков. Мы отпустили поводья, и кони бежали ровной рысцой по знакомой дороге. В пути Актате все время старалась держать турсук в теневой стороне. К обеду мы добрались до Архарова родника. Спешились. Актате опустила турсук в холодную воду, потом еще раз дала кумысу подышать прохладным воздухом, а перед тем, как завязать горловину, сказала: