Дукенбай Досжан - Шелковый путь

— Понюхай, ласковый. Запах-то какой!

Я наклонился к горловине турсука, и острый запах прошиб, пронзил меня, даже слезы хлынули из глаз. Густой аромат, похожий на запах зрелой дыни, распирал грудь, бодрил, возбуждал. «Такой кумыс и мертвого подымет», — подумал я. Актате заметила мой восторг, однако сказала сдержанно:

— С восходом Венеры я налила в турсук немного гусиного жиру.

Она намочила полотенце, обвернула турсук и вновь положила его в переметную суму. Мы поехали дальше.

Вечерело. С выпаса возвращался скот. В большом ауле центральной усадьбы колхоза было шумно, многолюдно. В воздухе висела густая пыль. Лошади начали пофыркивать. Голоногий малец, спотыкаясь, вприпрыжку ворвался в отару и отогнал десяток овец и коз. Они испуганно шарахнулись и рассыпались, точно баурсаки-пончики на дастархане. Послышалось жалобное блеяние ягненка-сироты. Измученные духотой, жарой и пылью, овцы мелко-мелко перебирали копытцами и спешили к колодцам и по домам, в прохладный, привычный хлев.

Впереди, подшуровывая пятками толстобрюхого осла, ехал пастух. Увидев нас, он вместо приветствия снял войлочную шляпу, потом стянул прилипшую к черепу засаленную тюбетейку. От бритой головы шел пар. А где-то все тоскливо блеял, надрывая душу, ягненок-сироту. Мы приближались к высокому, с огромными воротами дому дяди. И вдруг… меня пронзила жуткая догадка и в глазах моих потемнело. Возле дома толпился народ. Я тихо вскрикнул и пополз с лошади.

Ягненком-сиротой был я…

…Актате, рыдая, вылила кумыс из турсука на свежую могилу дяди.

Прошли годы. Я часто тоскую по Актате и ее кумысу. Тот далекий драгоценный сосуд — маленький кувшинчик из красной джиды, с единственным сучком-глазком — и теперь еще, говорят, бережно хранится в инкрустированном ларце белолицей тетушки.

Я еду в горную долину. Мой конь с трудом взбирается по крутизне перевала. Извилистая тропинка тянется все выше, выше. Гладкие камни блестят на солнце серебром. Потому, наверное, и назвали предки перевал Серебряным. Взберешься на его вершину — сердце к горлу подкатит. Глянешь вниз, в пропасть, — голова закружится и в глазах потемнеет. Вот какая высота!

Вдруг слышится шелест. Я смотрю вверх. Огромный орел парит над моей головой.

Я рад ему, как доброму приятелю. Старый, должно быть, орел. Старый, как эти горы. Я помню его с детства. У него и тогда была облезлая шея. Он так же медленно кружил над летним пастбищем. Дети показывали на него пальцами и дружно кричали:

— Эй, старая ворона!

— Дряхлая ворона!

Орлы не боятся зимней стужи. И не улетают в жаркие страны. И этот не раз обмораживал подкрылья на холодных скалах. Однажды едва не поймали его охотники. Но полюбились ему дремучие утесы Серебряного перевала. С годами еще больше к ним привязался. Никуда не улетает. Стережет родные горы. В этой округе его все знают: и старики, и малыши…

Может, и он знает всех, кто живет здесь, в горах и у подножия гор?

Орел провожает меня до самой долины. Потом машет мне на прощанье крылом и круто взмывает ввысь,

Внизу открывается долина. Я вижу серую чабанскую юрту. Стоит одна-одинешенька в бескрайней степи. Издалека она похожа на мерлушковую шапку великана пастуха из сказки.

Мне чудится, будто зовет юрта, манит! «Эй, путник, заворачивай!» Я подгоняю коня.

Еду, еду, а сам удивляюсь. Со странностями, видать, чабан. Другие пастухи, спасаясь от комаров и слепней, давным-давно откочевали к склону гор. Там много травы. И не так жарко в тени. А здесь пустынная степь. Все вокруг вытоптано копытами овец. Ни кустика, ни чахлой травинки. Чуть подует ветер — пыль столбом. И солнце палит нещадно.

Подъезжаю к юрте. Кругом ни души. Только две ласточки с веселым чиликаньем встречают меня. Стоит железная тренога с котлом. Огонь под ним погас. Возле колодца длинное деревянное корыто. И собак не видно. Ушли, наверное, с отарой. Далеко-далеко у холма вьется пыль. Там пасутся овцы. Конечно, пасет эту отару хозяин одинокой юрты.

Слезаю с лошади. Привязываю поводья к седлу. Вхожу в юрту. Здесь темно. Только с потолка, через полуоткрытый деревянный круг, струится свет. Я приподнимаю полог на двери, прикрепляю его к притолоке. В юрте сразу становится светлей.

Юрта как юрта. Простое, скромное убранство. На почетном месте стоят два старых кованых сундука. На них сложены цветастые стеганые одеяла. Посередине низенький круглый столик. Пол застелен кошмой. У входа на стенке висит конская упряжь. На потолке между реечками ласточки свили гнездо. Они носятся взад-вперед. Верещат без умолку. Вольно им здесь живется!

Пожалуй, отдохну с дороги, И конь пусть отдохнет. До аула еще неблизко. Поеду вечерком, когда спадет жара.

Хорошо в юрте. Тихо, прохладно. Сейчас полдень. Любопытное солнышко заглядывает в потолочный круг. В ласточкином гнезде попискивают птенцы.

Издалека, постепенно нарастая, доносится шум. Блеют овцы. Они спешат к колодцу. Слышится зычный окрик чабана, лай собак, потом — приближающиеся шаги,

— Здравствуйте!

Я проворно вскакиваю и, по обычаю, протягиваю обе руки.

— Алейкум салем! — сдержанно отвечает мне хозяин.

Да это же дедушка Бекнур! Постарел он, ссутулился. Согнули годы его некогда крутые плечи. Борода длинная. Виски белые. Глаза ввалились. Лицо в глубоких морщинах.

Я называю себя. Дедушка сразу оживляется. Он снимает войлочную шляпу, а круглую тюбетейку под ней передвигает на затылок. Так же не торопясь стягивает пыльные, тяжелые сапоги. Ставит их у порога. Только потом садится на подстилку рядом, гладит бороду, начинает расспрашивать о здоровье, о делах.

— Ну и ну! — удивленно покачивает он головой. — Еще недавно ты был мальчик с пальчик. А теперь — вон какой джигит вымахал.

— И вы, дедушка, изменились, — говорю я,

О, когда-то дедушка Бекнур вихрем мчался по этой степи! Земля дрожала под копытами его скакуна. Отчаянным был наездником. Никто не мог за ним угнаться. Теперь он стал степенным стариком. Мало говорит, много думает.

Появляется старушка. С утра, видно, собирала хворост. Отряхивает одежду у порога. Вытирает потное лицо. Она тоже не сразу узнает меня.

— Это же Далабай, — подсказывает дедушка. Старушка ласково улыбается, спрашивает о знакомых, о родственниках. Потом идет ставить самовар.

Дедушка Бекнур молча разглядывает свои мозолистые ладони и внимательно слушает меня. Нет у дедушки ни детей, ни внуков. Единственный сын погиб на войне.

Он вытирает полотенцем широкую, крепкую еще грудь, закладывает под язык щепотку насвая.

За юртой завывает ветер. Вихрь-озорник гонит облако пыли.

Я спрашиваю:

— Почему одни вы остались в голой, выжженной степи? Ведь все чабаны давно откочевали?