Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Прошло знойное лето. С каждым днем явственнее чувствовалось дыхание осени. Несметные каганские полчища двинулись в путь. Войско походило на море в час отлива. Солнце скрылось за плотной завесой пыли. Пленного батыра наконец перестали истязать. Развернули циновки, кошмы, подняли его, бледного, изнуренного: ни дать ни взять — живой труп. Привязали батыра к хвосту верблюда, приказали подгонять тощего верблюжонка.

Голова кружилась, ноги заплетались и не слушались. Если бы не верблюд, за которым Ошакбай покорно плелся на поводу, лежать бы ему на дороге, в пыли, на утеху шакалам и орлам-стервятникам.

Вскоре равнина кончилась, началась пустыня с бесконечными барханами. Белесые, покрытые чахлой, сизой растительностью, они не были похожи на барханы Кызылкумов. Казалось, здесь простиралась Страна могил. Всюду зияли норы. На каждом шагу суетливо метались, шарахались во все стороны лисы и барсуки. Монголы не охотились за ними, а гнали под свист и улюлюканье к холму и, окружив, подолгу смотрели на то, как затравленный зверек карабкался на вершину, отчаянно барахтаясь в зыбучем песке. Пышнохвостая лиса бежала из последних сил, сучила лапками, а бежать ей было некуда, плотным кольцом окружали ее монголы. Наконец, выдохнувшись, обессилев, лиса падала к ногам надрывавшихся от смеха всадников. Привязав лису к торо-ке, монголы мчались к следующему холму. Ошакбай ни разу не видел, чтобы монголы ездили спокойно, трусцой или рысью. Они всюду скакали во весь опор, словно вестники смерти к траурной юрте.

Для нового стойбища выбрали побережье полноводной реки. Здесь Ошакбая не стали заворачивать в кошмы и циновки и пытать, как прежде. Видимо, монголам надоело возиться с кипчакским батыром, а возможно, решили, что мозги его достаточно отуманены. Ему развязали руки-ноги и сделали рабом. Теперь он собирал кизяк, разводил огонь, таскал воду. Холодными ночами он сидел у очага, зарывая голые пятки в горячую золу, и бесконечно думал о родной земле. Вместе с этими думами к нему вновь возвращались честолюбие, ярость, гнев. С неуемной тоской мечтал он о прежних днях.

В ту ночь, когда самая младшая жена кагана разродилась сыном, точнее сказать, в тот предутренний час Ошакбая осенила неожиданная мысль. Он лежал, свернувшись, в дырявой, прокопченной кибитке, дремал. И вдруг эта мысль пронзила его и уже не отпускала, не отступала, назойливо преследовала его всюду. Глядя вдаль воспаленными от бессонницы глазами или рассматривая дыры на сыромятных ичигах, он упорно думал о побеге…

На родины каганского сына собралась тьма-тьмущая народу. Каган устроил большую айналма-байгу — скачки по кругу. Первый приз — десяток крепких рабов и девушка с богатым приданым — предназначался хозяину лучшего скакуна. Ошакбай понял: настал самый подходящий момент для осуществления задуманного намерения. Он начал готовиться к побегу. Первым делом он выпил прокисшее молоко из старого кожаного торсука, тщательно вымыл и высушил его. Потом подвязал торсук под рваный халат и стал вертеться возле казанов и подавальщиков. Ему удалось пристроиться к разносчикам сорпы и, таким образом, незаметно стащить с подносов несколько кусков мяса, которые он тут же запихивал в торсук. В тот день, когда торсук округлился боками, кончилась байга.

Ошакбай приглядывался к юртам, поставленным для высоких гостей, слонялся возле коновязи, растянувшейся на три версты. Каганские охранники-торгауты были тоже начеку. Они сковали слуг и смотрели в оба, даже близко не подпуская посторонних к нарядным юртам. Прислугу меняли дважды в день. Коротконогие, низкорослые лошадки торгаутов не привлекали Ошакбая. На них далеко не ускачешь. Для побега ему нужен быстрый и выносливый скакун. Такие бывают лишь у сановитых гостей, приехавших к кагану издалека. Если удастся вывести такого скакуна и с места пустить его вскачь наперегонки с ветром, тогда — да благословит его аллах! — он наверняка вырвется из плена.

На его глазах случилось ужасное. Кто-то кинжалом полоснул по горлу пегого жеребца, пришедшего первым на скачках. Конь рухнул, забился. Начался переполох. Ошакбай со всех ног кинулся прочь. Чуть замешкайся — несдобровать бы ему. Хозяин призового коня завопил дурным голосом, потребовал выдать ему убийцу и заплатить мзду. В исступлении он тут же заколол незадачливого коневода. От досады и ярости Ошакбай завыл, поняв, что в этой суматохе ему теперь уже не удастся выкрасть хорошего коня, а значит, не осуществится задуманный побег. Затравленно озираясь, бежал он между бесчисленными юртами, лачугами, конями. Ему казалось, что он вдруг попал в собачью свору в пору весенней случки.

В последний день грандиозного степного пира, на рассвете, у коновязи наконец воцарилась тишина. Тысячи отборных скакунов, составленные в тесный ряд, благодушно дремали. Ошакбай неслышно подкрался к поджарому сивому коню, которого облюбовал накануне. Конь долго стоял на выстойке, был хорошо тренирован. Он крепко упирался в землю тонкими и стройными, как черенок копья, ногами. Жидкие грива и хвост струились шелком. Коневод неотлучно торчал возле коня, точно кол. То ли был напуган тем кровавым случаем, то ли дорожил им больше, чем зеницей ока. Даже в сладкий предутренний час не позволял себе коневод вздремнуть или хотя бы на шаг отойти от коновязи. Между тем начинало светать, и Ошакбай понял: дальше ждать уже нет смысла.

Он решил рискнуть. Не сгибая колен, держась в тени, Ошакбай пошел вперед. Можно б было ползком, точно кошка, подкрасться между точеными конскими ногами, но лошадь — животное чуткое, пугливое. Не мудрено невзначай переполошить всех лошадей на трех-верстовой коновязи. Тогда они в два счета раздавят тебя копытами. Надо, чтобы лошади узнали, учуяли в нем человека, только в таком случае возможно хорониться за ними. Задача Ошакбая осложнилась: надо было усыпить бдительность коневодов и одновременно не вспугнуть лошадей. Когда он приблизился на расстояние броска, скакун навострил камышиные уши, проявил беспокойство. Чуткий коневод обернулся. Ошакбай упал ничком, вобрал голову в плечи, затаил дыхание. Коневод — чтоб земля его проглотила! — протер глаза, начал пристально оглядываться вокруг. Медлить теперь уже становилось опасным.

Судорожно стиснув рукоять заготовленного ножа, Ошакбай одним прыжком настиг коневода. Бедняга и рта не успел раскрыть. Раскинул руки, упал наземь, но тут же увернулся и мгновенно поднялся на ноги. Они сцепились, как борцы во время схватки на ковре. Кони встревожились, нервно перебирали ногами. Ошакбай изловчился и ножом перерезал чембур скакуна. Коневод только теперь заметил нож, обомлел от страха и сник, рухнул к ногам, будто куль. Предутреннюю тишину расколол его отчаянный вопль. Держа повод, Ошакбай выпрямился и увидел, как на крик заспешили со всех сторон конюхи и охранники. В следующее мгновение он отвязал повод от луки, вспрыгнул в седло. Несколько рук потянулись к его ногам, но он успел ударить скакуна и вырвался, выскочил из кольца, точно молния сквозь черные тучи. Вслед неслись крики, свист, вопли.