Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Остальные преследователи, растерянные, ошеломленные, подскакали, столпились вокруг бородача, торопливо спешились. Послышался скорбный вопль, похожий на плач по мертвому. Никто уже не решался преследовать дерзкого кипчака. То ли побоялись, то ли поняли, что дальнейшая погоня бессмысленна. Такой дорого возьмет за свою жизнь. Погоня отстала, двинулась обратно. С воем, плачем, проклятиями.

Теперь Ошакбай ехал о-двуконь. Попеременно пересаживаясь то на одного, то на другого коня, он ровной рысью продолжал путь. Казалось, не будет конца и края пустынному пространству. Солнце зашло. Из мрачной пучины за горизонтом всплыла полная луна. Ковыль застыл в задумчивости. Безбрежные дали, днем колыхавшиеся волнами, теперь успокоились, погружаясь в сон. Какая-то умиротворенность разлилась по степи. Еще недавно обжигающий зной резко спал, раскаленный пустынный ветер затих, травы смиренно застыли, как конская грива, приглаженная широкой мозолистой ладонью. Нехотя покачивался лишь пырей у щеток скакунов. Только теперь почувствовал беглец страшную усталость. Однако не было видно ни дерева, ни холмика, где бы он мог устроиться на ночлег. На плоской как доска равнине отдыхать опасно. Он покружил еще, высматривая место для лежбища, так ничего и не нашел и спешился. Поводьями узды он спутал, как треножником, коней, уселся на пырей, развязал торсук, пожевал немного мяса. Потом улегся, подложив под голову седло.

Мириады звезд роились над головой. Сердце его сжалось от тоски. Он попытался заплакать, облегчить душу слезами, но слезы не шли. Сердце зачерствело от суровой жизни и горя. Суждено ли ему еще увидеть шумный, славный город Отрар? Суждено ли ему испить воды мутной Арыси и жемчужной Инжу? Ой-хой, все вспомнилось ему: и громадные зевластые сомы, подстерегавшие на отмели у водопоя ягнят; и полосатые дыни, звонко лопающиеся от спелости на бахчах; и дехканин, скрипучим чигирем качающий воду; и зловредные старухи, всю ночь не смыкая глаз сторожащие своих соблазнительных дочерей и внучек; и даже колючки родных мест, которые в детстве занозой впивались в пятки. Нещадный зной родных мест, от которого, бывало, кровь шла носом, был сейчас Ошакбаю милее любой прохлады. Каждый день на родной земле был чем-то примечателен. Многолюдные пиршества будоражили степь. За ними, как правило, следовали борьба прославленных силачей — палванов, состязания музыкантов — кюйши, соревнование ненасытных обжор и зычноголосых жарапазанчи — исполнителей обрядовых песен, представления сыпы, шутов, скоморохов — кызыкчи. А потом бывали еще степные рыцари, щеголи, краса и радость кочевого люда, — серэ! В молодости Ошакбаю приходилось видеть одного…

Однажды отец поднялся спозаранок и всех разбудил: «Приезжает серэ!» Был пригнан скот для заклания, приглашены старики, поставлена — после долгих разговоров — восьмистворчатая белая юрта для редкого гостя. На караульный холм отправили дозорного. Вскоре все было готово к встрече: скотина зарезана, кумыс взболтан в кожаных мешках, кымран — квашеное верблюжье молоко — перелит в чистые тыквенные бутыли. А гостя все нет и нет.

К вечеру вернулся дозорный. Глаза его покраснели от напряжения. «Никого не видать, — доложил он. — Далеко кто-то маячит на верблюде». Отец Ошакбая приуныл. «Как же так? Неужели серэ не пожелал удостоить своим вниманием аул батыра? Неужели проехал мимо?..» Старики зароптали: «Э, времена-а!.. Эдак и с голоду околеешь…» И разошлись по домам. Со склона холма спускался путник на верблюде. Верблюд уныло ревел, и все думали: пастух-верблюжатник. Путник подъехал к аулу, опустил на колени невзрачного молодого верблюда, спешился. Глянули повнимательнее, а на путнике красивый, золотом расшитый чапан, на круглой, мехом отороченной шапке сверкает яхонт. Ба! Да это же сам серэ! Рослый, стройный, с гордой осанкой. Вот те раз! Отец, спотыкаясь, побежал навстречу, учтиво протянул обе руки и, низко кланяясь, повел почетного гостя к просторной белой юрте. Ошакбай галопом помчался звать аульных стариков. Весть о приезде серэ мгновенно облетела все юрты.

— Оу, что это за серэ?! Он ведь должен ехать на арабском скакуне, покрытом белой попоной с кистями, в сопровождении чинной свиты. А этот притрусил на чахлом ревущем верблюжонке!

— Пес его знает!

— А говорили, будто сам Иланчик Кадырхан подарил ему быстроногого тулпара, за которого отдал пять прекрасных наложниц.

— Сейчас даже последняя собака на приличной лошади разъезжает. А этот оседлал паршивого верблюжонка, точно скупердяй-торгаш из Хорезма. Какой срам для серэ!

Так говорили недоумевавшие люди. Кривотолкам и сплетням положил конец сам серэ. Поглаживая черные блестящие усы, попивая кумыс на дорогих коврах и одеялах, он сказал: «Подо мной был тонконогий скакун, дар отрарского повелителя. По пути откуда ни возьмись встретился настоятель усыпальницы Арыстанбаба… Пожаловался бедняга. За всю жизнь, говорит, ни разу не ездил на хорошей лошади. Растрогался я. Ну и отдал скакуна. Пересел на верблюжонка. Э… вся эта мишура жизни не стоит пяти безмятежных дней!..»

Люди, пораженные такой щедростью, покачали головами, пощелкали языками.

— Аи да серэ! Вот истинная милость!

— Да-а-а… Благородное сердце у серэ!

В ауле Ошакбая серэ прогостевал тогда пять дней. Он ел, пил, забавлял народ и веселился сам. Вечерами, аккомпанируя себе на домбре, пел речитативом речения мудрых людей древности, рассказывал философские притчи, утверждавшие, что богатство — призрак, мираж, кизяк, разбросанный по степи, что единственная ценность в жизни — свободный дух. Ночи напролет пел он песни, играл кюи, гулял с джигитами и девушками, а днем отсыпался. В последний день перед отъездом он отвел душу за долгой беседой с отцом Ошакбая. «Есть у меня иноходец, которого берег для единственного сына. Дарю его тебе. Еще возьми у меня косяк лошадей. Да сопутствуют тебе всюду слава и почет!» — сказал благородный отец, благословляя серэ. Старый предводитель войска и молодой, пылкий серэ обнялись в знак верности грудь в грудь. «Да будем друг другу опорой в тяжкий час!» — так поклялись они на прощанье…

Клятву свою серэ сдержал. В студеную зиму, когда гулко ухал лед на Инжу, серэ со своей многочисленной свитой прискакал — с плачем и воплями, как положено по обычаю, — на похороны отца. Он проводил старого батыра в последний путь, бросил в его могилу ком земли. Все драгоценности, которыми была украшена его одежда, серэ пожертвовал на поминки. С того дня Ошакбай больше не видел прославленного воина-серэ. Много лет спустя до него дошли слухи, будто тот погиб с голоду во время джута, разъезжая по аулам северных кипчаков…

Теперь в ночной, безлюдной степи одинокий Ошакбай с печалью вспоминал эти давние события. Глаза его смыкались, тело сковывала дрема, а потом сразу навалился тяжелый сон. Спал он долго, крепко. С трудом проснулся на рассвете от тревожного, громкого фырканья лошадей. Голова все еще клонилась к груди, лицо опухло, кости ныли, словно от побоев. Он никак не мог прийти в себя после мучительного сна.