Дукенбай Досжан - Шелковый путь

За ними, рядом с караваном, едет на вороном иноходце Пакыриддин Дизеки. По степному обычаю, он едет налегке: мягкие сафьяновые сапоги, кожаные шаровары, скромный халат, мерлушковая шапка-борик. Сразу видно, что это очень аккуратный и чистоплотный человек. В кармане он носит постоянно зубочистку, выточенную из можжевельника. Пакыриддин Дизеки — начитанный, вежливый, с приятной речью, на щеках его играет смуглый румянец. Он не расстается с коржуном, в котором хранит бумагу, перья, чернильницу. Давно уже пишет он большую книгу о Шелковом пути. Пригласили его в караван писцом из города меркитов Хара-Хото. С утра до вечера мурлычет он под нос нескончаемые бейты, наигрывает на сазе, прикрывая глаза, и в такт однообразно, ровно потрухивает под ним конь.

Батыр Амин ад-дин Хереви, погромыхивая оружием и доспехами, держится посредине каравана. По происхождению он таджик, по вере мусульманин. Лет, должно быть, ему под тридцать. В стрельбе из лука и метании копья нет ему равных в караване. Он главная опора и защита путников. Отважный до безумия, не побоится один схлестнуться с десятком врагов, и, если рассвирепеет, сладу с ним нет. Из-под железного шлема белеет по-юношески крепкая гладкая шея. Пока, однако, доедет до Отрара, она у него почернеет, как опаленная огнем кошма.

Стоит весенняя теплынь. С юга дует мягкий ветерок, слизывая остатки снега на северных склонах холмов. Воздух чист и приятен, как утреннее молоко. Вдали низко над землей ползут сплошняком лохматые грозовые тучи, держат путь на север. Дорога упруго податлива, словно ивовые прутья, замоченные в воде. Верблюды шлепают по глинистому месиву, кони порой по самые щетки утопают в грязи.

Шелковый путь похож на древнее сказание. О многом порасскажет, поведает дорога чуткому путнику. Даже левая и правая ее обочины заметно отличаются друг от друга. Северная сторона более убита, вытоптана до белесой пыли. Это след множества караванов, шедших на запад. Значит, движение в ту сторону не прекращается. Зато южная сторона дороги постепенно зарастает травой. Это говорит о том, что из Хорезма и страны Дешт-и-Кипчак, из западных стран караваны идут теперь редко. Даже по облику караванной тропы нетрудно судить о ставших ныне шаткими связях между западом и востоком. Исхоженная, изъезженная тропа, извиваясь змеей, исчезает где-то за неведомой далью. Скорей всего, она походит теперь не на змею, а на ее жалкие останки.

Бездыханное тело этой дороги-змеи обвивало склоны холмов и перевалов, устремлялось к горизонту, петляя вдоль гор и рек. Она то исчезала в барханах, то выбиралась на такыры и тогда шла напрямик до мглистой черты, словно шальной вихрь, погнавшийся за стадом быстроногих сайгаков. А то ныряла в непроходимые заросли и тогда металась из стороны в сторону, стремясь скорее выбраться на простор. Иногда дорога нежданно-негаданно исчезала средь бела дня. В таких случаях караванщики высматривали древние намогильные камни-стояки на вершинах холмов. В пустынной степи, где не было гор или других особых примет, издревле ставились каменные столбы или бабы-балбалы. Особые мастера-каменотесы работали над ними, и по этим одиноким столбам караваны определяли путь в бескрайних степях и пустынях. Каменные бабы — безмолвное наследие предков, завещанное потомкам.

Великий Шелковый путь измеряют обычно «дневными переходами», или фарсангами. Бывалые путешественники, зная огромность его расстояния, стараются не задерживаться на стоянках, поднимаются на рассвете, приводят с выпаса верблюдов, опускают их на колени, начинают вьючить. Потом, покончив с поклажей, усаживаются возле шалаша и едят на дорогу — «усмиряют урчащее брюхо». Караван-баши Омар-ходжа завтракает со своими приближенными в сторонке за отдельным дастарханом. Из объемистого бурдюка с гладкой шелковистой шерстинкой, как у выдры в осеннюю пору, пьют они кумыс из молока кобылицы-трехлетки, закусывают вяленым мясом, обсасывают янтарно-жирный конский подгривок. Жолбике — дорожная жена — и служанки, привыкшие днем отсыпаться после ночных любовных утех, сидят за дастарханом сонные, вялые, томные и нехотя грызут сушеный сыр, слегка размоченный в свежем кобыльем молоке. Погонщики довольствуются густым, перебродившим кумысом, жестким куртом — сушеным сыром, пьют из кожаного мешка холодную воду. Чистая родниковая вода на свежем воздухе — тот же целебный напиток.

Потом длинный, как журавлиная цепь, караван вновь трогается в путь. Солнце упорно карабкается вверх, начинает понемногу припекать, сначала — затылок, после — темя, а когда застревает в зените, по вискам струится пот, под брюхом у верблюдов повисают клочья пены, на войлочных шляпах погонщиков играет, струясь, причудливое марево. В глазах темнеет, в ушах звенит от нестерпимой тишины. В воздухе не ощущается ни единого дуновения. Даже шелковый полог серебристых балдахинов не шелохнется. Но и в полуденный зной караван не позволит себе передышки. Говорят, от жары у верблюдов стягиваются жилы. Развьючивать верблюдов в зной — самое неблагодарное дело. Оно выматывает погонщиков до полного изнеможения. Поэтому бывалые караванщики останавливаются на привал, лишь когда спадает жара. Отпускают тогда верблюдов на выпас, а сами с наслаждением растягиваются на траве, расслабляют мышцы, стараются немного вздремнуть, забыть нудную, изнурительную езду.

Но забыться — трудно. Вспоминается далекий родной край, и тоска подкрадывается к сердцу. «Эх, глупец я… — думает путник. — И куда меня только шайтан понес? Другие ведь и дома живут, среди детишек, под боком у жены. И не только живут, а процветают. Ходят вразвалочку, довольные, точно нажравшаяся ворона. И спят спокойно, не дрожат, как мы, всю ночь, обхватив колени, не зная, что предстоит завтра. Мы, бедные погонщики, только горе мыкаем, мотаемся по свету, как бродячие собаки, робко заглядывая в глаза каждому встречному-поперечному. До хрипоты ругаемся, будто продаем отцовское наследство, бьемся с ворами-разбойниками, не щадя жизни, терпим нечеловеческие лишения и беды. И ради чего? И месяц в пути, и год в пути, изо дня в день одно и то же, все качаешься, взад-вперед, взад-вперед, и спишь — качаешься, и ешь — качаешься, и поешь — качаешься, и думаешь — качаешься. От такой унылой езды и мечта уже не взмывает ввысь, словно вольный орел, а едва трепыхается подрезанными крыльями над землей. Не мечта это вовсе, а повседневный тоскливый аляуляй. Э, пропади все пропадом!»

Вспоминается бедному погонщику, как пришлось однажды краснеть перед женой. «Слушай, дорогой, — сказала она на другой день, как он вернулся из дальнего странствия. — Ты что все ерзаешь, словно заморенный верблюд?!» И только тогда он заметил, что и стоя, и сидя, и лежа в постели с женой все время дергается, ерзает, будто все еще едет на верблюде. Не на шутку встревожился он тогда. Что за жизнь такая? Одно мелкое ерзанье. Лучше лепить из глины собачьи конуры, чем быть погонщиком. И думает он, что, если будет суждено вернуться домой, никогда и близко к каравану больше не подойдет. Хватит! Наездился! Убежит куда глаза глядят…