Дукенбай Досжан - Шелковый путь

— Ну! Не мешкай! Раз сказал — сделай предложенное тобой на наших глазах!

Именно этого больше всего желал сейчас шах шахов. Давно мечтал он об удобном случае, который позволил бы ему расправиться с ненавистным полководцем, столкнуть его в яму. Хорезмшах Мухаммед ненавидел Тимур-Малика за его бесстрашие и дерзость, независимость и прямоту, за любовь, которой тот пользовался в войсках и народе. Сейчас простодушный военачальник допустил оплошность, поступил опрометчиво, и шах шахов ловко подсек его, не упустив момента.

Убивая собственными руками невинного посла, Тимур-Малик сам себе подписывал смертный приговор. На это и рассчитывал шах Мухаммед. Узнав о гибели нового посла, восточный каган, несомненно, потребует кун, мзду за убийство, и тогда шах шахов со спокойной совестью выдаст полководца: «Вот он, убийца твоего верного слуги!» К тому же кипчакская сабля из присутствовавших на совете была только у Иланчика Кадырхана.

Его тоже можно потом обвинить как владельца сабли, которой неосторожный полководец перерезал глотку монгольскому послу. Таким образом, можно одной стрелой убить двух куланов… Шах, довольный собой, усмехнулся про себя, но виду не подал, сохраняя на лице гневное выражение.

Члены Дуан-арза почуяли опасность и затихли в ожидании. У Тимур-Малика был вид человека, неосторожно сунувшего руку в огонь. Он растерялся, помрачнел, досадуя на себя, однако от слов, вырвавшихся невзначай, отказаться не мог. Для честолюбивого батыра это смерти подобно. Убивать посла тоже неразумно и рискованно. Честь, однако, превыше всего.

При общем молчании Тимур-Малик встал и решительно направился к Иланчику Кадырхану, сидевшему слева от трона. Нелегко просить у кого-то саблю, когда на собственном поясе висит. Вот и шел он неуверенно, словно чувствуя вину перед своим ратным другом, Слышны были лишь его тяжелые шаги.

В это мгновение провидец Габбас ловко выхватил из ножен сидевшего рядом наместника Отрара саблю и швырнул ее к ногам шаха шахов. Иланчик Кадырхан даже не успел сообразить, как это случилось. Когда сабля скользнула по ковру к трону, все поняли намек мудрого провидца. Кадырхан, конечно, ни за что не отдал бы своей сабли в чужие руки. Никто из сидящих здесь не мог бы заставить его это сделать. А Габбас хотел, чтобы саблю собственноручно подал Тимур-Малику сам шах шахов. Так он становился главным виновником убийства.

Но шах Мухаммед даже не пошевельнулся. Тимур-Малик подошел к трону, поднял с ковра саблю и, круто повернувшись, направился к послу. Ибн Кефредеж Богра продолжал спокойно стоять. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Зато оба спутника, подбежав, бросились к ногам шаха, заскулили, начали биться лбами об пол, вымаливать прощение. Они говорили о посольской невинности. Их задача — лишь передать подлинные слова грозного кагана. Они умоляли не губить несчастную душу главного посла и предупреждали, что между двумя странами может вспыхнуть пожар. Напомнили они и про свирепый, мстительный нрав кагана и пышными словами восхваляли при этом великодушие самого прозорливого, самого доброго на свете шаха.

Но неумолим был шах шахов. На непроницаемом, хмуром лице его не было и тени сострадания. Тимур-Малик посмотрел на него, закусил сверкающую саблю в зубах и засучил рукава. По локоть обнажились волосатые руки, потом он взял саблю и дважды взмахнул ею, со свистом рассекая воздух. Лишь после этого он медленно направился к послу.

Каждый шаг его казался вечностью. Ибн Кефредеж Богра стоял как вкопанный. Лишь внимательный взгляд мог заметить смятение в его глазах, где едва заметно сверкали зеленые искорки ненависти. Привычным жестом Тимур-Малик схватил левой рукой посла за подбородок, стиснул железными пальцами, резко задрал его глотку кверху. Посол не сопротивлялся, не уклонялся, застыл в покорно-вызывающей позе. Он презирал своих убийц, презирал саму смерть. Не хотел посол осрамить упрямый и гордый дух своего народа, не хотел унизить священных духов — аруахов, не пожелал просить пощады. Крепко стиснув зубы, открыто смотрел он в глаза смерти. То было истинное мужество. Тимур-Малик так же медленно поднял правую руку. Сабля, сверкнув, впилась острием в напряженную, набухшую синюю жилу на горле…

Кровь посла брызнула, забила упругой струей, омыла грудь хорезмского полководца. Посол грузно рухнул, точно дерево. Тимур-Малик даже не стал вытирать кровь с сабли, повернулся и с отвращением швырнул ее к ногам шаха. Она упала точно на то место, откуда он ее поднял. Тимур-Малик не пошел к своему месту, а, хоходный, неприступный, стремительно вышел из дворца.

Шах шахов поднялся с трона, огромный и неуклюжий, как тень в пору послеполуденной молитвы. Двух послов, лежавших у его ног, он пнул носком сафьяновых сапог, заставив подняться. Потом повернулся к стоявшему за его спиной советнику-писарю Несеби-улы Ахмеду и что-то пробурчал. Злорадная ухмылка скользила по его губам. Чувствовалось, что в эти мгновенья хорезмшах был доволен собой. Надувшись, он вновь поудобней уселся на трон.

Мелко-мелко перебирая ножками, Несеби-улы Ахмед услужливо кинулся в боковую комнату. Вскоре он вышел оттуда, держа в руках зажженный глиняный светильник. Видно, его только что заправили: сосуд с маслом чадил, оставляя за собой темно-бурый след. За главным советником покорно трусили двое помощников. Он что-то сказал им, и один из помощников, мрачный великан, обхватил тут же одного из послов, заломил ему руки. Несеби-улы Ахмед, дымя глиняным светильником, подошел к дрожавшему в страхе человеку. У посла была большая бурая борода. Несеби-улы Ахмед поднес к ней пламя светильника. Послышался легкий треск, запахло паленым.

Бородач завопил дурным голосом. Советник повертел светильником вокруг подбородка посла и направил пламя выше, к виску. Потом зашел с правой стороны. Черный пепел посыпался на ковер. Любуясь своей работой, Несеби-улы Ахмед чуть отступил назад и увидел, как кожа на подбородке и щеках посла съежилась, сморщилась, точно опаленная шкура, черными точками торчала обуглившаяся щетина. На посла было страшно смотреть. Глаза его выпучились, остекленели, лицо было исполосовано, точно недозрелый бухарский арбуз. Ослепительно белая чалма, оттеняя обугленную кожу лица, выглядела нелепо. Наблюдавшие за этим зрелищем зашептали молитвенные слова, поспешно отвернулись.

Пегая, как куст перекати-поля, борода второго посла так же мгновенно сгорела в пламени светильника. На ее месте осталась багрово-красная кожа. Этот сразу покорился судьбе и не издал ни звука.

Когда Несеби-улы Ахмед, выполнив наказ шаха шахов, отошел в сторону, послышался протяжный, скорбный стон, то ли плач, то ли проклятие, то ли мольба к всевышнему. Звук этот вырывался из груди двух униженных послов, отзываясь в притихшем дворце зловещим эхом. Провидцу Габбасу хотелось уйти отсюда поскорее, чтобы не видеть этой дикой расправы, не слышать скорбного и грозного стона, похожего на проклятие. Но он побоялся сидевшего рядом повелителя Отрара. Иланчик Кадырхан, потемнев лицом, застыл, как каменное изваяние. Трудно было понять, о чем он сейчас думает и что чувствует.