Феликс Суркис - Сотворение мира

— А я зато ночью на мамонте катался. Симон подсунул…

Он сказал это и прикусил губу. У Лолы не было ни братьев, ни сестер — отец смертельно облучился, когда ей было полтора года. Конечно, у нее есть он, Экки, но родной брат тоже бы не помешал. И поскольку ему приходится выполнять еще и роль Лолкиного старшего брата, он не мог допустить, чтоб ей было плохо:

— Не огорчайся, Ло. Эта капсула, считай, уже твоя. А еще… Хочешь, я для тебя свой сон придумаю?

Лола согласно кивнула и нечаянно надавила локтем на край кюветы, отчего та, естественно, перевернулась, а по конвейеру поплыли пласты неохлореллы.

— Ну, вот. Все из-за тебя! — досадливо сморщила Лола остренький носик, принимаясь за уборку. — Разве с тобой по-человечески поработаешь?

— Прости! — тихо сказал Экки, закладывая капсулку в приемник пневмопочты и набирая Лолин адрес. Радость дарить немного поубавилась, и он добавил безо всякого выражения: — Принимай.

— Ладно, — свеликодушничала девочка. — Я не сержусь.

В каюте у Экки звякнул звонок. Пора было и ему браться за дело.

— Так я пошел. После работы загляну, хорошо?

— Конечно, чего спрашиваешь?

Он сел за выдавившийся из стены монтажный столик, взял в руки заготовку блока.

Каждому в его каюте маленький кусочек Земли подарен. Той самой Земли, до которой отсюда четыреста лет. У него, например, гора. У Лолки озеро. Экки, Лола и другие — это уже пятнадцатое поколение на звездолете. Они Земли не знают. Да и не любят, пожалуй. Они любят свои картины, которые, хоть и срисованы по памяти с Земли, скорее уже изображают их будущий мир с Аламаком вместо Солнца.

Художником был прапрадед Экки — Рамон Равиньи. С помощью света и красок предок заключил в четырехугольную рамку между инзором, бытовкой, полом и потолком целый похищенный у природы мир, уменьшив его до размеров, предоставленных площадью стены… Экки вогнал последний модуль, отодвинул блок, полюбовался им и вызвал следующий. Секунды на две он опережал график и, пользуясь паузой, мельком взглянул в сторону горы.

Из правого верхнего угла картины, как бы вводя зрителя и в тоже время отсекая от нее, бесконечно падала подвешенная в воздухе ветка. Она немного мешала взгляду, ее беспрерывна хотелось отвести рукой. Дальше между двумя округлыми холмами проглядывал кусочек озера. На заднем плане торчала гора, странно вмещенная в тесные рамки пейзажа от подошвы до неприступного снежного пика — вместе с крутым травянистым склоном и стадом коров, с пестрым альпийским лугом и уютной мраморной ротондой, с галечниковой осыпью, с водопадом и тирольской деревушкой, хотя и не видимой на картине, но безусловно построенной вон за тем поворотом дороги.

Экки тревожило соединенное на одном полотне разновременье: знобкий снежный пик горы — и ослепительно синее лето озера. Там не был забыт круговорот зим и весен, придающий этому нарисованному миру странную независимость. Наоборот, вопреки законам причинности, когда гора завершала свой год, то год добавлялся и к возрасту Экки. Ведь картины служили календарями. И кто мог поручиться, что, творя ежесекундную связь прошлого с будущим, они не подчинили себе само Время? Собственными законами две тысячи раз выдуманного мира — по числу двух с лишним тысяч кают, вмещающих разные, но срисованные с одной планеты и потому связанные между собой кусочки невсамделишной Земли, усиленные резонансом двух тысяч бездн памяти и мечты!

Экки докончил монтаж еще одного блока и удлинил паузу перед подачей нового. Заказал кухне ломоть черного хлеба с маслом, посыпанный сахарным песком. Встал. Потянулся. Включил инзор. На экране возник зал командирского Совета, искусно смонтированный из отдельных изображений, — создавалась иллюзия совместного заседания за круглым столом. В действительности командиры попивают себе чаек в персональных каютах да изредка подкидывают реплики остальным… Обсуждают очередное техническое усовершенствование, решил Экки и протянул было руку поискать какой-нибудь слабый музыкальный фон, когда одна фраза привлекла его внимание:

— Мы не можем теперь вернуться!..

Рука мальчика застыла в воздухе. Он машинально зафиксировал канал передачи. Что за фокус? Прямой экстренный. Но ведь не было никаких позывных. Или он их прозевал?

По запасному каналу он вломился к своему приятелю Игорю Дроздовскому. Но у того шла тихая автовикторина.

Экки с ожесточением потер виски:

— Ты ничего не слышал?

— Много всякого за день. Что ты имеешь в виду? — невозмутимо спросил Игорь.

— Попробуй командирский канал.

Игорь пожал плечами, перевел диапазон. Там царили тишина и запустение.

— Может, скажешь, в чем дело?

— Сам ничего не понимаю. Погоди…

Экки отсоединил внешнюю связь и уставился в свой инзор, по случайному капризу электроники забросивший его на закрытое заседание командирского Совета.

За суетой проверки он немного упустил нить разговора и поспел только к сообщению командира штурман-астрономического сектора:

— …с учетом торможения для корректировки курса и последующего разгона составит от двухсот тридцати лет для созвездия Персея до бесконечности при прочих направлениях. Я могу доложить ближайшие обсчитанные варианты.

— Утешительное, надеюсь, ты таить не стал бы, — задумчиво протянул капитан.

— Да уж, — развел руками Главный навигатор.

— И все-таки лететь обратно мы не можем, — упрямо повторил руководитель Биоцентра. — Я уже не говорю о психологическом шоке неудачи. Но сегодня каютами заняты все коридоры, шахты и дезактивированные топливные танки, а за время обратного перелета население корабля утроится!

— То есть потребуется точно такой же звездолет дополнительно, иначе нам не хватит объема, — уточнил его мысль начальник Техцентра.

Только теперь Экки заметил среди членов Совета Симона. По положению он не имел права здесь присутствовать. Гостей на закрытые заседания не приглашали. Значит, сегодня Совет собрали ради него. Он сидел, опустив голову и нервно теребя в руках рулончик штурманской перфоленты.

— Четыреста лет сна! — ни к кому не обращаясь, сказал Психолог.

— Но я же не виноват! Я шесть раз пересчитывал! — закричал Симон.

— Разумеется, разумеется, мой мальчик, — попытался его успокоить Главный навигатор. — Никто не мог предвидеть, что, так близко подойдя к Аламаку, мы опровергнем безукоризненные доказательства земных астрономов. Но сегодня можно считать твердо установленным: вокруг него планет нет. Я сам перепроверил расчеты.

Чтоб не видеть лица Симона — в красных пятнах, с закушенной нижней губой, отчего верхняя обиженно выпятилась вперед, — Экки выключил инзор.

У Аламака, к которому они летели четыреста лет, нет ни одной планеты. Значит, папа не увидит ожившим своего стада, которое он везет в эмбрионах. И мама с Руженкой и Джоником, разведенные по клеточкам, будут вынуждены любить друг друга издалека, И будут вечно соединять людей экраны, чтобы разъединить навсегда. И так много обещавшая гора не дождется его, застряв в нарисованном мире.