Сборник - «Пасхальные колокола» и другие рассказы

«Христос Воскресе!» – гудели, провожая его к болящей, сорок-сороков московских…

Раз в году – в Светлый праздник Христов, в первый день Пасхи, двери терема царицы отворялись для избранных гостей – «ближних людей». Все они приходили в государынину Золотую палату, называвшуюся «Меньшою» – в отличие от Большой (государевой), – царице челом бить… Христосуясь с гостями, Марья Ильинична всех к руке жаловала, в присутствии супруга-государя.

В Светлый Великий День 1665 года не был отменен прием гостей царицыных в ее Золотой палате. Собрались все с обычными «великоденными» дарами; но кротких голубиных очей Марьи Ильиничны никто не удостоился видеть.

Прием светского мужского чина справлял в этот день – вместо матери – малолеток-царевич Алексей Алексеевич, являвшийся впервые перед царским синклитом. Обок с одиннадцатилетним сыном – сидел на «царском месте» смущенный душою государь, в «смирной одежде», встречавший первую скорбную Пасху в жизни. Царевич – на особом стульце золотом, с резьбою и яблоками, – невольно поддаваясь грусти отца, жаловал к руке подходивших к нему с поклонами бояр, дарил их пасхальным яйцом и принимал подношения, передаваемые дьяку, стоявшему возле.

Невеселые думы все глубже и глубже бороздили морщинами высокое чело царя, за несколько последних дней словно постаревшего на целый десяток лет. Он был здесь, – но мысли его витали в том покое дворцовых хором, где прикованная болезнью к постели, лежала царица Марья.

Не по-праздничному смотрели на царя бояре в золотных кафтанах праздничных. Понурые головы старейших из них без слов говорили о том, что и они удручены скорбью государя. В каждом взгляде, в каждом поклоне их таилось что то недомолвленное… Казалось, грустно смотрели с золоченого поля на этот скорбный прием царицын и яркие лики картин бытейского письма.

А с московских колоколен выпевали праздничным звоном гулкие колокола: «Христос Воскресе!»

День прошел, другой миновал; на третий – встала царица с одра болезни. Сошла и темная скорбь с ясного чела государева.

Хорошо звонят на Москве о Пасхе Христовой, красно трезвонят… Четвертый день заливаются все сорок-сороков; а все слушает – не наслушается сладкого звона великодиевного честной народ православный… Мастера есть звонить в Белокаменной, большие мастера – особливо из слепых-убогих. Правду молвят, видно: закроет Господь человеку очи телесные, откроет очи духовные, наградит обездоленного либо тем, либо другим таланом-разумом… Красно звонят слепенькие: тона выводят, словно стихеры хвалитные выговаривают. Диву даешься, слушая!.. Да всех и не переслушать; да и не разобрать сразу – колокола ли это гудят, клиры ли церковные благолепно по крюкам выпевают что, или это весна-красна по запутанным зеленой дымкою садам боярским шумит-перезванивает, красным звоном весенним радующемуся люду Боярьему откликается…

Не успела еще отойти ранняя обедня на четвертый день Светлого праздника, как уже возле палат царских показалась толпа народа, по-праздничному, любо-дорого смотреть, разодет народ… Одна груда сгрудилась, другая подходит, третья плывет-наплывает. И все-то, все около одних и тех же ворот становятся: не то засматриваются на что, не то чего дожидаются…

– Что это, люди добрые? – спрашивает странник захожий дородного посадского; а тот туда же свой путь держит.

– Что? Не знаешь разве, что царь-государь Алексей Михайлович каждый год в этот день к своей милостивой руке жалует народы московские?

– Прохожий я, странник, – на Москву-то впервой Бог привел… А меня пропустили бы?

– Тебя-то? Зазорно словно, калика ты перехожая… Одежина-то на тебе подорожная – не про Светел День Христов…

Но странник давно уже опередил встречного посадского: мысль увидеть красное солнышко Земли Русской заставила его спешить. Чутким ухом прислушивается он к говору народному, и оторопь берет его перед самыми воротами:

«Ох, ведь не пропустят тебя, человече!» – словно кто шепчет ему на ухо. А все тесней, все теснее становится стоять; друг на друга готовы лезть и посадские, и полуголовы стрелецкие, и сотники, и мастера всякого цеха, дьяки и люди дворовые.

С шумом распахнулись обе половинки ворот, шумней того повалила толпа.

– Легче, легче, православные!

– Христос Воскресе!

– Воистину!

Раздаются эти возгласы вслед захожему человеку; а он уже во дворе, перед самым крыльцом изукрашенным, у входа в просторную горницу, где царь-государь будет приветствовать народ свой. Негде яйцу крашеному пасхальному упасть во дворе; а все шел бы, все шел бы народ, – да ворота давно на запоре: кто опоздал – сам и казнись!

«Ой, пустят ли, увижу ли государев лик?» – растет в душе странника тревога. А по всей толпе волна-волной пробежало:

– Жалует, жалует надежа-государь, из покоев грядет!

Не одна сотня рук поднялась с крестным знамением.

– Только бы пройти! Только бы пронес Никола милостивый! – шепчет захожий человек в подорожной одежине. – Зосима, Савватий! Мать Пресвятая Богородица! – вырывается у него из запекшихся уст.

Полным-полна палата-горница светлая… Окна в ней веницейские; стены росписью Божественной выведены разводами, полы коврами устланы каменные, вдоль стен – скамьи, рытою камкой красною прикрытые. А и не видать скамей из-за толпы, – виден один трон государев только на этот день сюда и поставленный. Простая эта горница, не пышная, не богатая. А с-под Чернигова захожему страннику и она – диво-дивное, чудо чудное! Здесь он стоит, у самой двери притулился…

Многое множество народа в горнице – все больше простой, невельможный люд. А все-таки жутко стоять среди этой принарядившейся в цветное платье для Христова дня толпы бедному дорожному человеку:

«А ну как да прогневается государь?» – думается ему.

Все ближе подвигается он вместе с толпой к месту высокому. Вот уже заприметили глаза его двух приносчиков-столыников в кафтанах золотных, шитьем расшитых; стоят они, блюда в руках держат, а на блюдах – гора-горой яиц наложено… Видит странник и шапку царскую, жемчугами, каменьями, золотом точно жар горящую. Видит и опашень золотный на царе-государе, а лика-то пресветлого не лицезреет. И не сдвинуться страннику с места: сжали, сдавили его со всех сторон. Сжали, сдавили, а все ближе, да ближе трон государев. Вот уже и яйца на блюдах видит захожий московский гость-черниговец: и гусиные, и куричьи, и деревянные точеные, и всякой-то, всякой монастырской росписью расписанные, а красных больше всех. И блюда заприметил он: обиты блюда басмою серебряной, через огонь золоченою… А все очей государевых не видать!

Смотрит он: чинно подходят к месту высокому люди Божии, до самой земли поклоны бьют, пола рукою касаются, к руке государевой подходят, «Христос Воскресе!» говорят.