Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

За «комплексом национальным» шли и проблемы сексуальные, столь насущные в непонятной, мучительной и скрытой личной жизни Гоголя. Майора Ковалева мучила мысль, что без носа он не сможет жениться. Без носа ли?

Вот герой «Носа» видит на улице «легонькую даму», очень похожую на «весенний цветочек». Читаем: «Улыбка на лице Ковалева раздвинулась еще далее, когда он увидел из-под шляпки ее кругленький, яркой белизны подбородок и часть щеки, осененной цветом первой весенней розы. Но вдруг он отскочил, как будто бы обжегшись. Он вспомнил, что у него вместо носа совершенно нет ничего, и слезы выдавились из глаз его».

Вполне возможно, как раз в этом месте вспомнил Гоголь о своих «невидимых миру» слезах.

В общем, за юмором, за абсурдом, за красками и запахами этой повести Гоголя он сам, как на исповеди. Он кричит немо, он неслышно жалуется небу на свою судьбу. «Безумными» текстами он будто гонит от себя свое неизбежное безумие.

И на вечно русскую муку он жалуется. На муку от неутолимой страсти любви-ненависти к непонятной фигурке еврея, от неспособности отделиться от нее и одновременно понять и принять сущность странного, большеносого существа в лапсердаке.

Была она не брезглива, в чем и сама признавалась. Не боялась Цветаева нечистоты тела во всех смыслах, но всегда бежала от грязи в душе. Ее дневниковые заметки о первых годах революции честны, мужественны, наполнены болью, ужасом и любовью. И очень, как и все, к чему прикасалась эта женщина, – талантливы.

Имеем ли мы, современники, право судить людей, приговоривших самих себя к смерти? Нет, убежден, что это безнравственно. Даже в такого грешника, как Александр Фадеев, не могу бросить камень. Вот он ответил на прошение бездомной Цветаевой: «Тов. Цветаева! Достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади». Отвратительный документ, а не могу заставить себя судить Фадеева, как только представлю ужас этого человека перед сознанием невозможности продолжить жизнь. Что уж тут говорить о самой Цветаевой, Маяковском, Есенине…

Жили все они во временах, беспощадно провоцирующих человека на зло. Кто-то попал в сети дьявола, кто-то пробовал вырваться из западни, кто-то восставал против самого страшного и всесильного времени.

При всех обстоятельствах большой поэт оставался в одиночестве. Иосиф Бродский написал об этом исчерпывающе точно: «Чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество».

Одиночество сродни безумию, добавлю я. Безумию самоубийства.

Грязные, кровавые времена всегда были и школой мизантропии для чистых и мужественных душ. Восемнадцатый год, лето. «Боже мой! Как я ненавижу деревню, – пишет Цветаева, – и как я несчастна, среди коров, похожих на крестьян, и крестьян, похожих на коров». Год девятнадцатый: «Язык простонародья как маятник между жрать и с….»

Впрочем, тема народности бездонна. В этих заметках я только хотел бы проследить за «еврейским вопросом» в дневниковых записях Цветаевой, на основе, вышедшей в 2002 году книги: «Марина Цветаева. Записные книжки». Вопрос этот занимает в ее дневнике значительное место.

Мне всегда казалось, что великое прозрение Марины названную тему исчерпывает: «Гетто избранничеств, вал и ров – пощады не жди. В сем христианнейшем из миров поэты – жиды». Однако, читая записные книжки, понял, что все не так просто.

Шестнадцатый год. Мир относительно спокоен, если не считать кровопролитной, Первой мировой войны. Марина Цветаева пишет: «Христос завещал всему еврейству свое великое “жаление” женщины.

Еврей, бьющий женщину, немыслим».

Любопытная запись. Цветаева не пишет, почему Христос не завещал этого христианам. Евангелие читала Марина, одно лишь Евангелие и Ветхий Завет, не Тору. Вот в этом, а часто и только в этом издержки взглядов на еврейство русской художественной элиты. Даже «нежных» взглядов.

Лето 17-го года: «Вы слово “еврей” произносите так, точно переводите его с “жид”».

Слух большого поэта уникален, но близка чума большевизма, и Цветаева пишет 15 ноября 1918 года: «Слева от меня (прости, безумно любимый Израиль!) две грязные, унылые жидовки… Жидовка говорит: “Псков взят!” – У меня мучительная надежда: “Кем?!!”».

«Безумно любимый Израиль» остался там, в мире без голода, лишений, смерти. А здесь, рядом с Цветаевой, «две жидовки», сообщающие в восторге, что красными взят Псков.

Чуждость «любимому Израилю» нарастает по мере развития революции:

«Когда меня – где-нибудь в общественном месте – явно обижают, мое первое слово, прежде, чем я подумала:

– Я пожалуюсь Ленину!

И никогда – хоть бы меня четвертовали – Троцкому!

– Плохой, да свой!»

В те лихие годы и не подозревали, что и Ленин не совсем «свой». В общем, некому было жаловаться русскому человеку. Ну не Калинину же с Буденным или Ворошиловым.

Пуришкевич – один из лидеров «Черной сотни». Ну и что? Ему, если бы могла, пожаловалась Цветаева: «Моя любовь в политике – Пуришкевич. Ибо над его речами, воззваниями, возгласами, воплями я сразу смеюсь и плачу».

И дети Цветаевой, любимая дочь Аля (Ариадна) не хотят быть евреями: «Аля – кому-то, в ответ на вопрос о ее фамилии:

– О нет, нет, у меня только 1/ 2дедушки был еврей».

Неудивительно, когда в перестроечном СССР совсем пропало мясо, обыватель стал требовать отстрела собак. Они, мол, все, что предназначено людям, пожирают.

Голод взял за горло Россию девятнадцатого года. На глазах у Цветаевой страдают, мучимые голодом, ее дети. Читаем запись:

«Не могу простить евреям, что они кишат».

Их слишком много, они слишком заметны, как собаки в том СССР. А собак-то в городе появилось тогда много, потому что обедневшие люди стали гнать их за порог. Дело не только в идее и свободе, дарованной Временным правительством. За «порог» местечка евреев выгнал и голод, устроенный большевиками.

В девятнадцатом году собаки почти исчезли – их попросту сожрали. Остались одни евреи, о которых и пишет Цветаева. Голод способен сотворить и не такое с психикой человека.

И все-таки Цветаева – это Цветаева. Ее «любовь к Израилю» не проходит, потому что в это страшное время именно евреи помогают ей выжить. Евреи, которые «кишат»:

«Г-жа Гольдман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям огромные миски супа – и сегодня одолжила мне 3-ю тысячу. У самой трое детей. Маленького роста, нежна, затерта жизнью: нянькой, детьми, властным мужем, правильными обедами и ужинами. Помогает мне – кажется – тайком от мужа, которого, как еврея и удачника, я – у которой все в доме, кроме души, замерзло и ничего в доме, кроме книг, – нет – не могу не раздражать… Еще Р.С. Тумаркин, брат г-жи Цейтлин, у которой я бывала на литературных вечерах. Дает деньги, спички. Добр, участлив. И это все».