Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Убежден, Авраам смог услышать Бога только тогда, когда «отключил свои мысли» и подчинил себя власти природы.

Ничего не поделаешь, Торо не уважал законов человеческих и даже великой Конституции своего молодого и мужественного государства. Он и к демократии относился с недоверием, как и ко всему, что шло от человека. Задолго до конституционного прихода к власти Адольфа Гитлера Торо писал: «…Если большинство проголосует за то, чтобы Богом был дьявол, меньшинство станет жить и вести себя соответственно, будет повиноваться победившему кандидату, надеясь, что когда-нибудь, с перевесом в один голос, председательский Бог будет восстановлен в правах».

Друг Торо, замечательный поэт Эмерсон, сказал о Генри Дэвиде: «Он был человеком редкой, тонкой и абсолютной религиозности».

Скажу так: Торо владел уникальной способностью постигать меру вещей мира природы и человеческого сообщества. Отсюда и его «редкая религиозность», свободная от начетничества и фанатизма.

Тропа Генри Дэвида Торо. Он рядом со мной. Или это лишь кажется мне? Нет, конечно, рядом, даже в наших суетных делах. Сколько было и сколько предстоит еще споров о Конституции в Израиле. Читаю письмо Торо другу: «Вопрос не в том, сэр, заключили ли ваши предки договор с дьяволом семьдесят лет тому назад и требуется ли поэтому сейчас его выполнять; вопрос в том, намерены ли вы – несмотря на прошлое отступничество ваше или ваших предков – наконец-то послужить Б-гу и жить в соответствии с вечной и единственно правильной Конституцией, которую составил для вас Он, а не Джеферсон или Адамс».

Нынешний конституционный либерализм Запада утрачивает чувство меры. И превращается в свою собственную противоположность: в диктат моды на основе пошлого подражательства. Так называемые «либеральные свободы» неизбежно становятся новой формой атеизма и духовного рабства.

Вновь читаем у Торо: «Если человек не шагает в ногу со своими товарищами, это может означать то, что он слышит другие барабаны. И пусть он следует за музыкой, которая ему слышится – как бы она ни звучала и из какой бы дали ни доносилась».

«Барабаны судьбы» – все это придумано уже потом, спустя десятилетия.

Сила пророческого гнева – одно из немногих лекарств против заблуждений юдоли печалей наших. Гневен и Торо. Но в гневе этого человека были мужество и честность, а не страсть обличать и подчинять своей воле. В гневе его была великая мера искренности: «Самым позитивным видом жизни, который известен истории, издавна является постоянный уход от жизни, очищение собственных рук от ее всеобщей низости и желание не иметь с ней ничего общего».

И как тут не вспомнить о человечестве, застывшем у телевизионного экрана, когда невозможен уход даже от суррогата жизни, от квинтэссенции ее низости.

Генри Дэвид Торо всегда обожествлял странника, человека идущего. Он был уверен, что каждый, совершающий свободную прогулку, «направляется в Святую землю».

Разве только телевизор приковывает нас к креслу в камере нашего жилища? Ту же роль играют автомобили. Человек перестает познавать мир. Он не смотрит на дорогу, а только на дорожные знаки.

В своем эссе «Прогулки» Торо писал о великом «таланте к бродяжничеству». Он не видел в дороге бродяги возможность праздности. Генри Дэвид считал, что только странник способен познать мир, оценить подлинную его красоту, воспринять мудрость.

Евреи – народ дороги. Страсть к бродяжничеству детей Иакова – это, пожалуй, единственное, что наталкивает меня на мысль о зыбкости оседлого, государственного бытия евреев.

В «Прогулках» Торо писал: «Я думаю, что не смогу сохранить здоровье и бодрость духа, если не буду каждый день часа по четыре, а то и больше бродить по лесу, по холмам и полям, совершенно забыв о земных делах».

Вот я и боюсь, что вдруг устанет душа еврейского народа от грязи и крови государственного существования, и снова отправятся дети Иакова в опасный путь, «совершенно забыв о земных делах».

Впрочем, и этого не нужно бояться. Грех страха ведет к параличу. Главное – двигаться и верить. Снова я слышу Торо, его тихий, но убедительный голос: «Одолевайте зло силой добра. Не принимайте ограниченную философию тех, чье мужество дает не больше света, чем грошовая свечка, от которой большинство предметов отбрасывают тень большую, чем они сами».

Тогда, сто пятьдесят лет назад, Торо думал, что люди больше боятся не самого зла, а его тени. Он даже не подозревал, что тень будет способна жить сама по себе, даже в темноте, без свечи и солнечного света.

Но не будем об этом… Передо мной тропа Торо. «Куда она ведет?» – спрашиваю у Генри Дэвида. На этот раз он и не думает отмалчиваться:

«Мы идем в Святую землю, и, возможно, однажды солнце засияет ярче, чем раньше, прольет свой свет в наши умы и сердца и осветит всю нашу жизнь великим светом пробуждения, таким ровным и золотистым, каким осенью оно освещает речной берег».

Гений незавершенности – только в небольших новеллах он ставил точку. На последней странице больших вещей, своих романов, Кафка ни разу не осмелился вывести «свинцовое» слово «конец».

Видимо, так он и воспринимал это слово: с ужасом или панической неприязнью. Франц Кафка имел право на недосказанность, на внезапный обрыв речи, на долгое молчание по причине убедительности сказанного прежде. Его незавершенные вещи заслуженно считаются самостоятельными величинами в мировой литературе.

Кафка, по утверждению Макса Брода, был совсем равнодушен к славе. Творчество свое он считал «формой молитвы», то есть делом сугубо личным, совершенно интимным, да и какая может быть завершенность в молитве? Молитва бесконечна, пока жив человек, умеющий ее произносить.

Кафка обладал уникальным правом не завершать начатое. Похоже, в незавершенности он и видел единственный путь в бессмертие. И Кафка обессмертил свое творчество «молитвой».

Сам облик писателя странен и невозможен. Еврей, живущий среди славян, писал свои произведения на немецком языке. Странное, причудливое смещение, ставшее возможным только в преддверии чудовищных катаклизмов, потрясших мир в двадцатом веке.

«Молитвы» Кафки кажутся миражом, случайным видением, способным раствориться, исчезнуть в любую минуту.

Интересно, что и сам Кафка считал себя явлением ирреальным. В одном из прощальных писем Фелиции Бауэр читаю: «Поскорее забудьте тот призрак, коим я являюсь, и живите радостно и спокойно, как прежде».