Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

«Нет ничего печальнее, чем письмо, посланное по неточному адресу, – отмечает Кафка во втором своем послании Фелиции. – Это уже и не письмо вовсе, а скорее вздох».

Ну как тут не вспомнить о «вздохе» чеховского Ваньки Жукова, над которым обливается слезами не одно поколение читателей. Но Кафка все-таки раздобыл точный адрес, его «вздохи» нашли ту, которой они были предназначены. Впрочем, печальные ноты в письмах Кафки появятся нескоро.

В начале переписки надежд все-таки было больше, чем разочарований.

«Кстати, что насчет путешествия в Палестину? Если не в ближайшее время, то в скором будущем, следующей весной или осенью непременно».

В последующем письме Кафка волнуется, не получив ответа: «Да и теряются ли вообще письма – даже те, которых ждут уже почти без надежды, из одного только необыкновенного упрямства? Или, может быть, Вам не передали мое письмо из-за упоминания о палестинской затее, которую не одобряют Ваши домашние? Но возможно ли такое в семье, а тем паче по отношению к Вам?»

В нашем распоряжении нет писем Фелиции Францу. Кафка сжег их. Но, вполне возможно, были эти письма и умны, и тактичны, и полны утешений. Не мог же такой человек, как Кафка, годами переписываться с пустым местом.

Макс Брод характеризует Фелицию так: «Рассудительность, деловая хватка, размах были лучшими свойствами ее натуры». Фелиция в двадцать восемь лет стала управляющей крупной, берлинской фирмой… Если бы только Кафка захотел. Если бы только…

Сначала, как водится, все шло замечательно. Через три месяца Кафка уже называл в письмах Фелицию «Любимая».

«Любимая, сегодня я пишу Тебе прежде, чем займусь своей писаниной, чтобы не было чувства, что я заставляю Тебя ждать, чтобы Ты сидела не против меня, а рядом, подле, помогая мне писать спокойнее».

Вот так: сначала послание Любимой, потом литература. Вот оно, настоящее признание в любви для такого человека, как Франц Кафка. Мало того, он вводит любовь в свою работу, в рассказ «Приговор».

Писатель не вел дневник в конце 1912 года, но в записи от 11 февраля 1913 года читаем: «“Фрида” имеет столько же букв, что и Фелица. И ту же начальную букву. Бранденфильд начинается с той же буквы, что и Бауэр, и «фельд» тоже значимое слово. Может быть, даже мысль о Берлине появилась не без влияния, и воздействовало, может быть, воспоминание о Бранденбургской марке».

Перевод немецкого слова feld – поле. Что там было в поле между Фелицией и Францем. Это он потом напишет слово «взаимопроникновение», но оно случилось именно тогда, иначе Кафка не счел бы себя вправе назвать Фелицию Любимой.

Начало 1913 года, последнего тихого года двадцатого века. Отношения Франца и Фелиции достигают высшей точки. Из письма, написанного в ночь с пятого на шестое января: «…не в состоянии ни читать, ни писать, ни думать, ни чувствовать ничего, кроме Тебя. Я тогда с Тобой всецело… Более сильной близости, пожалуй, и не бывает, выше и сильнее этого только взаимопроникновение… “Ты моя любима!”, а потом еще раз “Ты моя любимая”, а потом опять “Ты моя любимая” – ничего, кроме этого».

«Взаимопроникновение» – в тот момент Кафка был убежден в возможности выхода из тупика одиночества. В спасение от самого себя, от своего предназначения бесконечно рожать в муках боли слова и записывать их на бумаге.

Но проходит несколько дней, и Кафка вновь и с жаром объясняется в любви к литературе в письме к женщине, с которой познал спасительное счастье «взаимопроникновения»: «Писать – это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый».

Все письмо о любви к литературе, а в конце: «Что скажешь, любимая?»

Кафка сознавал: за любовью к Фелиции Бауэр – норма, покой, возможный достаток. За литературным трудом с той фанатичной отдачей, на которую только он был способен, – безумие и смерть. Кафка ясно понимал, что стоит перед выбором между жизнью без литературы и смертью в ней.

21 июня 1913 года он пишет в дневнике: «Какой чудовищный мир теснится в моей голове! Но как мне освободиться от него и освободить его, не разорвав. И все же лучше тысячу раз разорвать, чем хранить или похоронить его в себе. Для этого я живу на свете, это мне совершенно ясно».

Через два дня Кафка направляет Любимой длинное послание, в котором, в самых уродливых, мрачных красках рисует свое семейство. Причем невинным поводом к этому стал внешний облик постаревших и раздобревших родителей и веселая «игра с младенцем» – племянником Кафки.

Письмо это заканчивается так: «Любимая, как я мыслями бежал от них к Тебе».

К кому, не совсем понятно. К живой женщине, будущей жене и матери, способной раздобреть и устать от трудной жизни точно так же, как сестры и родители Кафки. Да нет же, такая Фелиция не нужна была Францу. Какая? Знал ли он сам это?

13 августа 1913 года Кафка записывает в дневнике: «Может быть, теперь все кончено, и мое вчерашнее письмо было последним. Это было бы, безусловно, правильно. Какие страдания ни предстоят мне, какие страдания ни предстоят ей, их нельзя сравнить с теми страданиями, которые были уготованы нам вместе. Я постепенно приду в себя, она выйдет замуж – это единственный выход у живых людей. Мы вдвоем не можем прорубить для нас двоих дорогу в скале, достаточно, что мы целый год проплакали и промучились из-за этого».

В тот же день, вечером, очередное письмо от Любимой и новые иллюзии, новые мечты.

14 августа 1913 года Кафка отвечает Фелиции Бауэр: «Любимая Фелиция, только в последнем письме я снова Тебя узнал… я поверил, что со мной прежняя Фелиция. Наконец-то она снова оттаяла… “Литераришес эхо” опубликовало недавно рецензию на “Созерцание”. Рецензия очень благожелательная, но в остальном ничем не примечательная. Только одно место бросилось мне в глаза, там, в ходе разбора, вдруг говорится: “холостяцкое искусство Кафки…” Что ты на это скажешь, Фелиция?»

Вновь Кафка верит в возможность житейской нормы, спасения от «чудовищного мира», живущего в его голове.

Неизвестно, чем ответила Фелиция Кафке. Он же сам будто забывает о намеке насчет «холостяцкого искусства», записывая в дневнике вечером того же дня: «И все же, несмотря ни на что, будь мы, я и Фелиция, полностью равноправны, имей мы одинаковые перспективы и возможности, я бы не женился. Но тупик, в который я постепенно загнал ее судьбу, вменяет мне это в неизбежную, хотя и вовсе не непереносимую обязанность. Здесь действует какой-то тайный закон человеческих отношений».

Кафка ошибался: он не загнал в тупик свою Любимую. С Фелицией все было в полном порядке. Это Франц записывает на следующий день в дневнике: «Мучительное утро в постели. Единственным выходом мне казался прыжок из окна… Я запрусь от всех и до бесчувствия предамся одиночеству. Со всеми рассорюсь, ни с кем не буду разговаривать».