Елена Сазанович - Поликарпыч

рассказ

Поликарпыча я знал с самого рождения. Когда-то он работал сантехником в домоуправлении и со своим открытым и бесхитростным характером стал почти родственником каждому в нашем дворе. На свете не было того, чего не умел бы Поликарпыч. Зимой он заливал на площадке каток, а летом сооружал детскую площадку. Весной, благодаря ему, чуть ли не на каждом дереве появлялся скворечник. А осенью он подолгу махал своей жилистой мозолистой рукой вслед отлетающим в теплые края птицам. И по его небритым щекам текли слезы.

День Победы он, бывший солдат, всегда отмечал по-своему. Прикалывал в два ряда ордена и медали на стареньком, залатанном костюме. И шел сажать в нашем дворе маленькое деревце. Затем, тщательно утоптав землю, подолгу стоял возле него, приговаривая осипшим голосом: «Ну, вот, теперь и ты, друг, будешь жить в нашем дворе». Чужому трудно было понять, что происходит. Но мы-то давно знали об обещании Поликарпыча. Когда-то, еще в 45-м, он поклялся, что всех погибших ребят из своего партизанского отряда вернет в строй. И каждый год в День Победы будет сажать во дворе по вишневому деревцу и называть их именами своих павших товарищей. Так, постепенно – из года в год – наш двор превращался в вишневый сад. Мы все наизусть знали имя каждого. Огромный, цветущий, белоснежный сад. Это была борьба со смертью. И символ бессмертия…

Как-то, в канун очередного праздника Победы мы собрались помянуть старого военного друга Поликарпыча. Мои друзья Петька и Шурочка, Поликарпыч, Юрьев и я. Такая непритязательная мужская компания… Поликарпыч открыл бутылку, разлил водку, тяжело вздохнул и поднял свою рюмку.

– На войне, как на войне. И слава тем, кто погибает в начале, когда до победы еще далеко. Они даже не знают: не бессмысленной ли будет их смерть? И будет ли победа вообще? Но все равно идут первыми. Так давайте за первых!

Мы дружно встали и выпили до дна. Вдруг раздался резкий звонок в дверь. Петька направился к двери. В прихожей раздался чей-то громкий голос, и на пороге появился местный дворник. Все его звали Колян, этакий «свой в доску». Он всегда был мне крайне неприятен, а сейчас особенно. Даже его стиль изъясняться, такой нарочито просторечный. Но делать было нечего. Не выставлять же человека за дверь только потому, что нам не нравилась его рожа… Дворник громко и очень печально вздохнул. И робко примостился в углу комнаты на краешке стула.

– Жаль, что все так трагично, столько напрасных жертв на той войне. Все так нелепо, – сказал дворник. – Хотя что с нашего человека возьмешь. Ни разума, ни терпения. А ведь все наша темнота, забитость. А все – наше невежество. Все бы бунт сотворить, «бессмысленный и беспощадный». Все нам кровушки подавай… Плохо мы людей знаем, ох, плохо. Да, с денег все начинается. Ими все и заканчивается. На всей земле так. И наша родина – не исключение.

– У нас с вами, господин Колян, разные родины. Наша пишется с большой буквы, – Петька пристально посмотрел на дворника, и тот поежился под жестким взглядом.

– Разные, говоришь? – его маленькие глазки воровато забегали по комнате. – И чем же они отличаются? А я так кумекаю. Коли защищает что-то человек, то как бы оно не называлось, с большой буквы, с маленькой, защищает он одно – себя. Как ни крути. И какую букву не пиши. А значит – и живет, прежде всего, для себя. А остальное все – фразы и лозунги, придуманный для учебников и дураков.

Тут не сдержался Поликарпыч.

– Ну, коль такие пироги, Колян, может, я тебе помогу кое-что понять. Говоришь, что все одно, и главное – своя шкура. Своя жизнь, значит. Да, видимо, ты настоящей жизни-то и не нюхал. Послушай вот…

Был у нас в отряде парень из Белоруссии. Кастыном по-ихнему звали, по-нашенски – Костя. Хорош собой, чертяка, да и вояка был что надо. Ничего не боялся! Но и не рисковал понапрасну. Все его любили, потому что щедрый и добрый был, как и его земля… Кастын часто про свою родню рассказывал. Мы уже всех его родственников знали, как своих. А родни у него – почти вся деревня. Бабка, дед, отец, мать, шестеро сестер, да у каждой еще и свои детки, а дядьев всяких, теток и племянников – не счесть. И жена у Кастына, сказывал, красавица, перед самой войной ему тройню родила. Троих пацанов, представляешь!.. Звал он всех наших к себе, на родину. На Гродненщину. Говорил, как война закончится, сразу все к нему и рванем. Все равно по пути. Деревня его Маковкой называлась, а почему так прозвали – никто не знает. Маков никто там в жизни никогда не видывал. Других цветов – пожалуйста, а вот маки не росли… Говорил, значит, что как приедем, люди столы прямо на улице накроют, как принято. Как на свадьбе. И встречать будут, как героев. Картошечкой запеченной, моченными грибочками, да наливочкой из калины… Так вкусно рассказывал, что слюнки текли. А потом, говорит, на речку пойдем. Реки – спокойные, неторопливые, молчаливые, но чужаков не любят. Не знаешь мест – запросто пропадешь. А по вечерам, говорил, соловьев будем слушать… Все красиво рассказывал, как сказку. И я уже мечтал об этой деревушке. Очень хотел эту райскую землю повидать. Ну, как будто звала она меня, манила, словно к себе домой.

Так мы и дошли до Берлина. Многих товарищей схоронили. Из всей нашей роты, с кем воевать начинали, только мы с Кастыном и уцелели. Ну, когда добили фрица и домой засобирались, он мне и говорит: «Так поедешь к нам в деревню?» – «Ну, как же, – отвечаю. – Жду – не дождусь». – «Обещаешь? Ну же, давай клятву, что поедешь». Вижу, глаза у него блестят, а сам белый весь. Что это, думаю, с моим товарищем случилось. А он все твердит: клянись, да клянись. Во, чудак, думаю. Но раз так, поклялся я, что непременно поеду в те места… А 9 мая, когда все салютовать начали, у меня сердце чуть не выскочило. Всю войну громыхало – и ничего. А тут вдруг не понимаю – неужели конец?! Неужели все?! И теперь с Кастыном прямиком в Маковку?! Побежал искать его, а нет нигде. Долго искал, потом вернулся в часть. Ничего не понимаю. Встретил хлопцев из соседней роты. «Кастын-то твой, – говорят они мне, так буднично говорят, а сами глаза прячут, – Кастын-то застрелился». «Убили?» – не понимаю я, а сердце опять выскакивает из груди. «Да как же так, – говорю, тихо говорю, потому как сердце уже не чую. – Да как же так… Ведь Победа… А его убили… Убили…» А они мне все твердят: сам, мол, застрелился. И вырезку из какой-то пожелтевшей газеты подсовывают. Взял я ее, да ничего не вижу. Словно ослеп. Шепчу, мол, сами прочитайте, не могу я, не вижу. А вырезка оказалась из старой газеты, еще с 41-го, как только фашисты пошли по Белоруссии. В первый же день сожгли они Маковку. Дотла, значит, сожгли. Ни одной живой души не осталось. Всех согнали в колхозный амбар, собрали да кучи, как мусор, и подожгли. Всю деревню, всю родню Кастына. Детишек не пожалели, стариков. Никого. В той газете об этом заметка крохотная. Так, мол, и так, написано, не забудем ни одной загубленной жизни и сотрем фашистскую гадину с лица земли.