Сильвио Д'Арцо - Старики

— О, боже, что за ужасный галстук! — единственно, что нашла сказать совершенно подавленным голосом синьора и сразу же принялась перевязывать узел галстука мужу.

— Ну и ну! Дурное предзнаменование! Насколько мне помнится, Анна Каренина заметила, что больше не любит своего мужа как раз в тот момент, когда обнаружила, что у того были смешные уши, — по-прежнему старался поддерживать шутливый тон ее муж.

— С той лишь небольшой разницей, что галстуки ты можешь менять, когда тебе захочется, — постаралась ответить ему жена тем же тоном.

Но ей это явно не удалось. Она не смогла даже улыбнуться.

Только немного погодя, прочитав письмо, она поняла, что этот визит, длившийся каких-нибудь двадцать минут, вовсе не предназначался именно ей. Это был настоящий удар, ни больше, ни меньше. И в самом деле, события разворачивались столь странно и неожиданно, да и тон голоса гостя почти до самой развязки был настолько предупредительным, что ей просто не могло прийти такое у голову. В прочем, и сами факты, изложенные в письме, уходили в столь далекое прошлое, что казалось являлись уже достоянием какой-то иной жизни, с которой настоящее связывалось самое большое памятными свидетельствами прошлого.

Тридцать лет тому назад, как раз в то время, когда ее муж стал ежемесячно отлучаться в Ливорно, будучи без ума от одной молодой особы, в нее влюбился один мужчина. Этот мужчина, достаточно умный и удачливый в делах, и, умеющий обольщать женщин, посвятил ей прекрасные письма, в ситуации, в которой время и создавшаяся обстановка играли гораздо большую роль, чем сам фактор удачи. Она тоже, в свою очередь, влюбилась в него и не замедлила в этом признаться. И ничего больше. Больше ничего у них не было. В данный момент этого человека уже не было в живых; да и она сама, ни дать ни взять старушенция, не помнила даже имени того, кто написал ей когда-то целую пачку прекрасных писем.

Но, тем не менее, несмотря, ни на что, одно из этих писем сейчас лежало на столе. И единственной вещью, не коснувшейся времени, и, которая не утратила своей первозданной красоты, был этот исписанный лист бумаги. Он существовал и был живым свидетельством тяжкого греха. Это был камень тридцатилетней давности, сохранившийся по какой-то иронии судьбы, и, так неожиданно свалившийся на тихую гладь озера, столь же безмятежную как их старость.

«Боже мой, — поднялась синьора из кресла, покачивая головой. — Да и денег запрошено слишком много. Чересчур много; чересчур… И, кроме того, все надо сделать так, чтобы он ничего не заметил…» Она была слишком подавлена, чтобы возмущаться этой очевидной ложью, и слишком уставшая, чтобы прибегнуть к ней. Она стала прислушиваться к шуму дождя.

В этот момент дождь усилился; и муж синьоры не успел даже войти в комнату, чтобы помочь ей опустить жалюзи, как началась гроза. Оба они порядком промокли. И тут же неожиданно погас свет. С улицы доносился шум и смех голосов.

Тогда они сели рядышком друг к другу.

— Думаю, что мы поступили, не совсем правильно, продав дом, — заметил муж немного погодя. Ирония для него была своеобразным способом защиты, и он прибегал к ней весьма часто; но в данный момент, при этой темноте и при этом шуме дождя, она была явно излишней.

— Зачем говорить об этом, все равно мы не проживем так долго, — ответила жена, угадав ход мыслей мужа.

— Но, помилуй, я вовсе не хотел сказать это, — солгал муж.

— А я, наоборот, хотела сказать именно это, — сказала жена мягко, но с примесью горечи в голосе.

— Во всем виноват дождь, — возразил муж. — Думаю, что мы не имеем права жаловаться на жизнь, и к тому же это было бы признаком дурного тона. Мы смогли быть юными в нашей юности и старыми в нашей старости. Не знаю, найдётся ли кто еще, кто мог бы сказать то же самое. Кроме того, я хотел бы обратить твое внимание еще на одну деталь. Когда умер наш Ринальдо, я полагал, что в мире не могло быть большей несправедливости… В тот момент мне казалось, что смерть нарушает естественный порядок вещей. Но сейчас я, наоборот, убежден, что его смерть подчинялась вполне определенной закономерности, какой именно — не знаю, но которая должна существовать… Хотя его потеря мне бесконечно дорога, но я, тем не менее, не думаю, чтобы его жизнь смогла бы привязать нас так сильно друг к другу. Поэтому считаю, что и он тоже внес свою лепту в наш союз, этот своеобразный шедевр. Я говорю это вполне серьезно.

Синьора все время молчала.

— Полагаю, что это как раз те вещи, о которых принято говорить в темноте, — наконец, заметила она.

— Естественно, естественно. Темнота нужна также и для этого. И, поскольку свет еще не зажегся, хочу сказать тебе еще одну вещь. Что жизнь двух стариков имеет цену в тысячу раз большую, чем жизнь двух молодых людей. В тысячу раз большую! Здесь не может быть никакого сравнения!

— Возможно, что это так и есть. Я ничего не имею против… Но мне этого никто никогда не говорил.

— Это потому что мы никому не нужны, — заметил ее муж. — И потому что у нас достаточно здравого смысла, чтобы мы не обращали никакого внимания на то, что другие думают или не думают о нас.

Снова наступила небольшая пауза.

— Согласна с тобой, что темнота иногда просто необходима, — допустила, наконец, синьора, хотя и не без волнения. — А потому и я тоже хотела бы сказать тебе одну вещь. Думаю, что это очень важно и для тебя, и для меня, и для всего того, о чем ты говорил ранее… Очень важную вещь.

Муж синьоры придвинул к ней свое кресло еще ближе. Она, в свою очередь, наклонилась к нему. И как раз в этот момент неожиданно вновь загорелся свет.

— Я тоже считаю, что мы поступили весьма дурно, продав дом, — единственно, что нашла возможным сказать синьора.

В тот вечер они больше ни о чем не разговаривали. Поднялись с кресел и разошлись.

Позднее, подождав, однако, когда ее муж уснет, она написала ему следующее письмо.

Дорогой,

То, что ты сказал сегодня, когда погас свет, является самой большой правдой, которую я когда-либо слышала от тебя, и я готова чуть ли не благодарить грозу за то, что она подарила нам такой случай. Я тоже хотела сказать тебе одну вещь, и даже уже собиралась открыть рот, как неожиданно оборвалась темнота; поэтому я не нашла лучшего, как написать тебе. Сейчас час с четвертью; уже прошел час, как ты спишь.

Вместе с моим письмом ты прочтешь еще одно, которое причинит тебе сильнейшую боль. Столь сильную, на которую мы еще способны в нашем возрасте. А в субботу утром, к девяти-десяти часам, тот юноша, что сегодня навестил меня, и по поводу которого ты даже немного пошутил, принесет тебе их целую пачку.

У меня была возможность уберечь тебя от этой боли, уплатив юноше 150.000 лир. Треть того, что мы выручили за наш несчастный дом. Таким образом, ты бы продолжал думать, что наша жизнь была тем самым шедевром, о котором говорил ты, и, что кончина нашего Ринальдо даже содействовала этому.