Елена Асеева - Криница слов

КОНЕЦ

В небольшой кухоньке, освещаемой одним окошком, прикрытым голубой тюлевой занавеской, за деревянным, словно вышедшим из прошлых веков, поведавшим и познавшим людей, круглым столом сидели мать и дочь. Она– мать, женщина казалась уже не молодой, изведавшей тяготы жизненного пути и вдосталь хлебнувшей от него, отчего человек вроде как, не постарев, приобретает мудрость черт и достойность поведения. Её светло-русые, негустые волосы, заплетённые в небрежную, распушившуюся косу, придавали округлому лицу приятность русской красавицы. Нерадиво подведённые слегка зримым бантиком, бледно-алые, померклые губы говорили о ней как о женственной натуре, а маленький, пухлый нос характеризовал её добродушным, миролюбивым и мягким человеком. Крупные карие, начавшие бледнеть от пролитых слёз и возраста, глаза смотрели на этот мир с нежностью и снисходительностью присущей человеку зрелому, да также как и старый стол, поведавшему, познавшему человеческую сущность. Женщина не была худой, не можно было про неё сказать– толстая, грузная… про таких жён мужья любовно молвят – в теле, понимая под этим словом приятную для глаза полноту фигуры. Простота незатейливого цветастого фланелевого халатика с длинными рукавами и блеклостью красок по полотну ткани, натруженность рук молчаливо указывали на неё как на человека обладающего большим желанием работать и малой возможностью разбогатеть. И вся эта обыденность, точно линялость потухающих красок и в самой женщине, и в её одежде, и во всей этой комнатке со старыми, облупленными доморощенными кухонными шкафами пузато выпирающими дверцами, местами ржавой, но чистенькой, эмалированной раковине наглядно демонстрировали полное отсутствие достатка в этом доме, и какую-то жалостную ущербность жилья.

Дочь же в противовес матери не была полной, она также не являла в одежде, в стиле держаться достойности поведения и ущербности материального. Волосы у неё были короткими и тёмными, ухоженные да окрашенные умелой рукой парикмахера, однако при этом потерявшие истинность дарованного от природы цвета, а потому, быть может, и сущность самого человека. Узкие, тонкие губы, изгибаясь, суетливо вздрагивали и трепетали. Они то растягивались в нервной улыбке, не придающей пригожести лицу девушки, а то и вовсе живописали на лице отчаянность или диковатую злость. От тех чуть зримых колебаний губ девушки, страдало, и всё её приятное лицо покачивался из стороны в сторону длинный с лёгкой горбинкой нос, уменьшались до тонюсенькой щёлочки очи, каковые миг спустя вновь расширялись и являли карие зрачки, словно готовящегося к броску хищника. Девушка вся… в целом, верно от кончиков своих ставших искусственными волос, до ноготков пальчиков на ногах, была худа, тонка, гибка. Белая футболка и голубые джинсы изящно обтягивали её изумительный по нежности и плавности линий стан, придавая ей прелесть присущую всему юному, чистому и только, что начавшему свой путь. Худоватые кисти рук с длинными тонкими пальцами во время разговора с матерью беспокойно перемещались по столу, прикрытому клеёнчатой скатёрочкой в небольшую голубоватую клеточку. Подушечки пальчиков ласково оглаживали бело-голубую с высокими бортами чашку, поводили по немного сбитой, выщербленной её грани. Девушка то обхватывала чашку, спутницу жизни этой семьи, ладонями, прижимаясь к её ещё тёплой поверхности, то порывисто отодвигала от себя, страшась от волнения раздавить тонкость фарфора, когда-то подаренного родителям на свадьбу… И тогда ж начинала постукивать дланью по полотну стола, прямо по истомленной от частого умывания клеёнчатой скатёрки, а после вдруг закрывала лицо ладошками и на мгновение затихала, стараясь справиться с переполнившими её душу страданиями, а очи солёными слезами.

– Зачем… зачем он так поступил мамочка, – наконец совладав с собой, да убрав руки от лица, проговорила девушка, а в глазах её столь ярых, насыщенных красками молодости блеснули крупные капли слёз. – Как он мог… твердить мне о любви, о чувствах, о нашем будущем… А потом взять и уйти, сославшись на то, что я его не понимаю, а значит и не быть нам счастливыми. И уйти, уйти к кому? К Катьке… к моей подруге. Значит, эти шуры-муры они творили натихую там за моими плечами, таясь и, судя по всему, посмеиваясь надо мной… Как это противно!.. Как!..Как!.. Скажи мне, мама, как он так мог поступить? Как? – требовательным тоном спросила она, точно мать непременно знала ответы на все её вопросы.

– Так бывает, доченька, – мягко молвила женщина и, протянув вперёд чуть полноватую, с округлыми формами руку, нежно провела пальцами по лежащей на столе деснице девушки. – Люди встречаются, влюбляются. Порой им кажется это навсегда, но проходит немного времени, и они понимают, что нет ничего общего с тем кто, как казалось, выбран насовсем… Наступает осознание того, что этот человек не тот с кем ты сможешь, сумеешь пройти долгий и тягостный, единожды радостный, путь от самого истока рождения любви до того последнего мига жизни– до смерти.

– Ах, мама, да чего ты в самом деле… о какой такой смерти, о какой жизни, о пути… при чём тут это, – надменно выпучив вперёд свои нежны губки, обиженным тоном проговорила дочь, и вновь поднесла к лицу раскрытые ладони, уткнулась в них и горько заплакала.

– Поплачь… поплачь девонька моя, может станет полегше… может, – нежно и тихо заметила женщина и надсадно вздохнула, переживая вместе с любимым чадом горечь предательства. – Всё пройдёт, – немного погодя добавила она, видя как сквозь неплотно сомкнутые пальцы дочери стали выскакивать крупные слезинки, и падая на клеёнчатую скатерку собираться в малые такие солоноватые лужицы. – Знаешь, говорят люди– время лечит… Лечит любую потерю, не только предательство, разлуку с близким, но даже и утрату родных… И если Валера так поступил, верно, не тот он человек, который нужен тебе. Не тот с которым ты станешь счастлива.

– Много ты знаешь о счастье, – сердито буркнула дочь, на маленечко прекращая хлюпать носом и вслушиваясь в сказанное матерью. Она чуть-чуть медлила, а после пробормотала не так ясно, но очень жестко, словно стараясь сейчас излить на ту, которая старалась не просто поддержать, а если получится и забрать на себя как можно больше дочерней боли. – Как будто ты была когда-то счастлива, любима… или любила кого-то… – гнев девушки нарастал, а в голосе появились злобные нотки… Теперь она окончательно решила выплеснуть всё, что давило её, заставляя надрывно бухаться внутри сердцу, что теснило душу, на того, кто подставляя плечо, мог всё снести, кто больше всех любил и дорожил ею. – Любовь… да, что ты мама о ней слышала, что знаешь. Скажи ещё мне, – и дочь отвела руки от лица, схватилась пальцами за край столешницы, будто пытаясь удержать равновесие, да окатила женщину, переполнившей её душу обидой и раздражением, – скажи ещё мне, что ты любила отца, и всё это время была с ним счастлива… С ним, который кроме бу-бу-бу да ры-ры-ры ничего путного за жизнь и не говорил.