Дмитрий Дейч - Игрушки

12. Так в одно мгновение окончилась моя изрядно затянувшаяся ЭПОХА СКОЛЬЗЯЩИХ РУК. Со временем стало ясно, что БИОМАССА — по-настоящему грозное оружие. Я перестал болеть. Перестал читать фантастику. Я больше ничего не боюсь: теперь я могу с лёгкостью принять, поглотить любую вещь, впитать её, сделать частью себя. Я больше не хожу в кино и не смотрю телевизор.

Было время, когда больше всего на свете мне хотелось заполучить шкатулку с пуговицами, которая стояла на верхней полке трофейного немецкого шифоньера — там, куда я не был способен дотянуться, даже взгромоздившись на табурет. Я просил бабушку подарить мне хотя бы одну из них, пусть и самую завалящую, или хотя бы дать посмотреть, подержать в руках, но бабушка — добрая душа — боялась до колик, что я проглочу пуговку, как только она попадёт мне в руки.

И неспроста: я в самом деле думал, что пуговицы вкуснее леденцов, на вид они казались куда более «конфетными», чем сами конфеты. Я знал, я был абсолютно уверен: пуговица слаще, чем петушок на палочке или ириска.

Конечно, я никогда не видел как бабушка ест их сама, но — мало ли… быть может, она делает это когда никого нет рядом.

От неё можно ожидать чего угодно. Я видел как она облизывает нитку, а после, сморщившись и по-старушечьи скособочившись, раз за разом тыкает ею в игольное ушко, промахиваясь, чертыхаясь и проклиная на идише быт, старость и слепоту.

Другое дело дедушка: он выдал мне пуговицу сразу, по первому требованию, и даже не вздрогнул, когда одним быстрым движением я положил её на язык.

— Вкусно? — спросил он.

Было совсем не вкусно, скорее — наоборот, но этот факт до поры до времени оставался на периферии моего разумения. Слишком долго я хотел, жаждал, вожделел эту пуговицу, и теперь, когда она, наконец, очутилась во рту, переживал некую инфантильную разновидность состояния, которое нынче назвали бы «когнитивный диссонанс».

— Фкуфно! — соврал я и спрятался под столом, чтобы никто не покусился на мою добычу.

Под столом я попытался разгрызть пуговицу, надеясь, что внутри роскошной янтарной скорлупы — мёд, шоколад или — на худой конец — сахар. Потерпев неудачу в исследовании, казавшемся таким перспективным всего неделю назад, я выплюнул скользкую пуговку на трофейный ковёр и горько заплакал.

Дедушка заглянул под стол.

Сквозь тусклую вуаль слёз я увидал его глаза — и запомнил этот взгляд на всю оставшуюся жизнь. Он молча смотрел на меня, покачивая головой, с лёгкой сонной полуулыбкой, немного недоумённо (чего ты?), и в то же время — понимающе.

Он точно знал почему я плачу, и догадывался (или, возможно, надеялся) что однажды — десятилетия спустя — это пройдёт.

Моего дедушку звали Довид Гирш реб Ицхак Дейч. Когда он поступил в военную академию, на первой же перекличке его вывели из строя и поставили по стойке смирно лицом к новым товарищам.

— Видите этого курсанта? — спросил полковник Кривцов. — Его зовут Довид Гирш реб Ицхак. Может ли человек с таким именем быть советским офицером?

Будущие советские офицеры растерянно загудели.

Они ещё не знали, что риторические вопросы требуют немедленного, чёткого и недвусмысленного ответа. Полковник нахмурился:

— Я спрашиваю: может ли человек с таким именем быть советским офицером? Курсант Клычко!

— Я!

— Может ли человек с таким именем быть советским офицером?

— Никак нет!

— Курсант Гузман!

— Я!

— Может ли человек с таким именем быть советским офицером?

— Так точно!

— Товарищи курсанты! Человек с таким именем советским офицером быть не может.

Разговоры немедленно стихли.

Довид Гирш стоял по стойке смирно.

Курсанты смотрели на него, он же смотрел поверх их голов, пытаясь напряжённым, устремлённым в бесконечность вглядом прозреть будущее — как ближайшее, так и самое отдалённое. Всем было ясно, что прямо сейчас, сию минуту произойдёт нечто такое, что переменит его жизнь бесповоротно: отныне и навсегда.

— Товарищи курсанты! — загремел властный полковничий голос, — С сегодняшнего дня этого человека зовут Григорий Исаевич Дейч. Добро пожаловать в Академию, Гриша!

Вспоминая судьбоносное мгновение, дедушка утверждал, что как только прозвучали эти слова, тишина разрядилась криками «ура» и аплодисментами.

«И все пустились в пляс» — прибавляла бабушка, выразительно закатывая глаза.

«И в воздух чепчики бросали!» — прибавляла мама, кусая губы, чтобы не засмеяться.

«И — салют!» — кричал я, подбрасывая в воздух горсть разноцветных кубиков.

Дедушка укоризненно смотрел на меня (коварство женщин уже не удивляло его) и медленно покачивал головой, улыбаясь особой ПОЛКОВНИЧЬЕЙ улыбкой. То была улыбка Строителей Светлого Будущего, знакомая нам по кинофильмам и плакатам эпохи развивающегося социализма. Так улыбнулся Гагарин, когда сказал миру «Поехали!».

По малолетству я любил плескаться в морской воде у самого берега, но плавать научился лишь к восьми или девяти годам. Человек, который научил меня плавать — вахтёр Василий, похожий на отважных героев Фенимора Купера, тех, что были способны без усталости прошагать пол Америки, отстреливаясь от индейцев, по необходимости питаясь змеями и дубовой корой. Из года в год большую часть летних каникул я проводил на маленьком пляже черноморского пансионата «Чайка», куда пускали по предъявлению именной карточки с фотографией и печатью. Василий служил при пансионате: главной его обязанностью было пропускать «своих» и отваживать приблудных любителей солнечных ванн и прочих морских увеселений. Вскоре после открытия сезона Василий знал всех «пансионатских» в лицо, тем не менее он встречал нас, выглядывая из своей будки с таким видом, будто каждый второй пляжник был хорошо законспирированным шпионом Антанты. Мы были неизменно вежливы с ним и в глаза называли не иначе как Василием Петровичем.

Однажды утром он посадил меня в лодку и сообщил, что нас ждёт Великое Путешествие, откуда мне суждено вернуться Настоящим Человеком. Мама, бывшая при этом, пыталась возражать (думаю, одного упоминания о «Настоящем Человеке» было достаточно), но Василий остался непреклонен:

— Ну что это за мужик, который плавает как топор? Не волнуйтесь, мамаша, всё будет путём.

Всё было путём. Мы успели отплыть на порядочное расстояние от берега прежде чем я сообразил что он собирается делать, и принялся орать как укушенный.

Василий некоторое время с отвращением глядел на меня, ожидая покуда не выйдет весь воздух, а после — взял за плечо и одним лёгким движением опрокинул в воду.

Я сразу захлебнулся и пошёл ко дну.

Наглотавшись воды, вопреки всем теориям дарвинистов о Воле К Жизни, я мигом перестал сопротивляться и позволил стихии увлечь тело вниз. Василию пришлось потрудиться, разыскивая меня у самого дна, где видимость была близка к нулевой. В конце концов он ухватил меня за волосы и поднял на поверхность.