Леонид Гришин - Эхо войны

Школу я закончил с отличием, как вы догадались, и поступил в институт. В институте чувствовал себя вполне нормально, но друзей так и не приобрел, все-таки мое лицо было не до конца исправленным: шрамы были глубокие, хоть мне в госпитале небольшую косметику навели, но все равно смотреть было неприятно. В группе была одна девушка, уж не знаю почему, но она на второй или третий день, когда начались занятия, подсела ко мне, правда, с левой стороны. Я понял, что ей нужно было: ей было лень учиться, поэтому все курсовые, все лабораторки я стал делать в двух экземплярах. Потом научился писать, как она, так что она почти и на лекции не ходила, а лекции я ей давал написанные ее почерком. Иногда разрешала проводить себя до трамвая, причем каждый раз, когда я хотел немного проехать с ней, говорила, что ей надо в другую сторону. Это был уже четвертый курс. Однажды весной мы шли из института в парк, и, в общем, не знаю, что на меня нашло, но я ей сделал предложение. А в ответ услышал только истеричный хохот… Не знаю, над чем она смеялась, но это было, наверное, очень смешно. Когда она перестала смеяться, она спросила меня:

– Как ты себе это представляешь? Ты что, думаешь прийти со мной к моим родителям, и я им скажу: вот это чудовище – мой муж? – сказала она и опять рассмеялась. – Ты себя хоть в зеркале видел? И ты что, представляешь себя моим мужем? – вновь послышался ее хохот.

Я не стал дальше слушать ее смех…

…Он помолчал.

– Этот смех до сих пор стоит у меня в голове. Я тогда развернулся и ушел. Естественно, в институт больше не пошел, пришел домой, собрал вещи и уехал. Да, зашел к Степанычу проститься, к тому времени мои деньги не в его сейфе в коробке лежали, а в сберкассе, причем на двух книжках. Большие суммы были, потому что я продолжал ремонтировать приемники, меня знали в городе, приглашали, несмотря на изуродованное лицо. В то время я прочитал в газете, что в Ленинграде на Бульваре Профсоюзов открылся первый институт красоты, так его называли, платный, где косметически исправляют носы и прочие дефекты внешности. Простился и уехал в Ленинград…

…Прямо с поезда, с вокзала, поехал в этот институт. Оказалось, что записываться на прием надо за несколько дней, но я прорвался к директору, хотя попасть к нему было сложно. Директор оказался очень добрым и внимательным человеком, выслушал меня, осмотрел шрамы и спросил, знаю ли я, что у них все услуги платные. Я ответил, что знаю, и достал свои сберкнижки.

– Этого хватит?

Он посмотрел в книжки, потом на меня.

– Да, этого достаточно, даже сверхдостаточно, – сказал он, – тут хватит и одной.

– Тогда будьте любезны, сделайте мне человеческое лицо!

– Оно у вас и так человеческое.

– Тогда отшлифуйте его!

– Это мы можем, это сделаем. Вы где остановились?

– Да нигде, я с вокзала к вам.

– Что ж, раз нигде не остановились, так и не останавливайтесь. У нас стационар, будете прямо здесь.

– Можно сейчас?

– Да, можно сейчас.

Он позвонил, и в кабинет зашли несколько врачей-хирургов. Они начали осматривать меня, обсудили между собой план действий, потом мне назвали стоимость операции. Сейчас, говорит, пожалуйста, вот такую сумму внесите в кассу и можете оставаться у нас, начнем готовить вас к операции. Я с удовольствием заплатил деньги, немалые по тем временам. Меня отвели в стационар, в отдельную небольшую палату. В тот же день сдал анализы: кровь и все, что положено. Стали меня готовить к операции, а через день – на операционный стол. Операция была долгая: шлифовали и на носу, и на щеке, на лбу, на бровях, восстанавливали мне человеческое лицо. Когда сняли швы, конечно, шрамы были еще видны, но уже не было такого страшного вида, какой был раньше. Потом врач сказал, что это – предварительный этап, надо месяца два подождать, пока все заживет, но лучше, конечно, около полугода, а потом необходимо будет продолжить.

Что ж, ждать так ждать. Меня выписали. В Ленинграде в то время прописка была запрещена, оставаться там больше месяца было нельзя, и я решил куда-нибудь поехать. Тут же висели объявления о наборе рабочих, в одном месте как раз требовались по той же специальности, какая у меня – радиотехник. Я спокойно поехал – это было недалеко, в той же Ленинградской области, там уже прописка была разрешена. Снял комнату, устроился в радиомастерскую.

Прошло три месяца, я опять приехал в Ленинград. Врачи осмотрели и сказали подождать еще месяц. Через месяц опять приехал, меня уложили, недели две шлифовали мое лицо, потом сказали, что следующий раз – через полгода. Так вот и стала налаживаться моя жизнь на Бульваре Профсоюзов. Надо сказать, хорошей квалификации были люди, очень хорошо отшлифовали мою физиономию. Конечно, глаз восстановить только в сказках можно, но…

…Он опять вздохнул… Очевидно, всю жизнь придется одному быть, потому что на какую бы я девушку ни посмотрел, у меня всегда в голове тот дикий смех – и она смеется надо мной. Она не надо мной смеется, она смеется над той войной, что из меня урода сделала, над той войной, которую люди будут долго вспоминать, которая столько бед принесла. А как бы хотелось, чтобы никогда не было той войны, чтобы не было детей-уродов, чтобы были всегда у всех человеческие лица и два здоровых хороших глаза, и они бы всегда улыбались, светились только радостью. Мне так хотелось, чтоб такими были люди…

Он замолчал, и я молчал, его не перебивал. Он сидел, подняв плечи, опустив голову. Я не мог представить, что девушка или женщина, за которую он выполнял все курсовые и лабораторные, могла смеяться… Смеяться над чем? Неужели она была таким бесчувственным, злобным существом? Это дело прошлое, а сейчас он уже не так молод. Не знаю, как сложится его дальнейшая судьба, может, встретит он нежное доброе создание, которое сможет лаской выгнать из головы этого умного, доброго, даже талантливого человека тот страшный девичий смех, который поселила там война на всю жизнь…

Петрусь заехал ко мне:

– Быстро собирайся, едем на рыбалку.

– Куда?

– Давай поедем в сторону станицы Петровской.

Это его любимое место. Петрусь – это мы его так зовем еще со школы, а настоящее его имя – Виктор. Он потомственный казак, высокий, выше меня. У меня где-то метр восемьдесят два, а у него, наверное, метр девяносто два. Стройный, когда разговаривает – жестикулирует правой рукой.

Я даже не знаю, есть ли казаки-левши. Если, наверное, и рождаются, то их в детстве сразу переучивают на правую, потому что шашку, саблю казаки носят слева – это нормально, и на коня садятся с левой стороны. А если будет казак, допустим, левшой, то, следовательно, шашку надо будет тогда крепить справа. А как тогда на коня садиться? Если на коня будет садиться слева, шашка будет мешать ему, задевать круп коня, не даст оседлать коня, а если будет садиться справа, то конь не поймет. У казаков принято так, что на коня нужно садиться слева. Я даже замечал, что все казаки на велосипед тоже садятся, как на коня, слева. То есть ставят левую ногу на педаль, как на стремя, а правую ногу забрасывают как через седло коня – через седло велосипеда. Поэтому мне кажется, что казаков-левшей попросту не существует.