Леонид Гришин - Эхо войны

Мы приступи к ужину. Я опять нарезал колбасы. Начинаю ему ее пододвигать, а он ее как бы в сторонку двигает. Я заметил, что он ни разу не взял ни одного кусочка за весь ужин. Когда мы закончили с ухой и заварили чай, я задал ему вопрос.

– Слушай, Вить, мы вот сколько с тобой дружим, а я ни разу не замечал, чтобы ты колбасу ел.

Он посмотрел на меня, а потом спросил:

– Заметил, что ли?

– Ты знаешь, вот сколько мы с тобой дружили – не замечал. А вот сейчас заметил. Почему ты именно вот такую колбасу не воспринимаешь?

– Да запрограммирован я.

– Как так запрограммирован?

– Да был такой случай. Ты знаешь, я из казаков богатых, мой род был зажиточным. Прадед был атаманом здесь в станице. А у деда, вон там вон, видишь, типа развалины какие-то, – почти один фундамент.

– Да.

– Это мельница была – наша мельница, дедова. Кроме того, еще торговлей занимался дед. В общем, богатые мы были казаки. Кроме моего отца еще было три сына, почти погодки. Дед воевал в Первую мировую с немцами, а в Гражданскую не воевал и сыновьям не позволил, они еще молодые были. Он сказал, что казак на казака не должен поднимать шашку. Я не знаю, как он их прятал, но ему это удалось. А потом начал Свердлов уничтожать казачество, что почти было сделано…

…Во времена НЭПа у деда оставалась собственная мельница. Потом, когда началась коллективизация, дед сказал сыновьям:

– Уничтожат нас, казаков. Идите в мужики.

Он отправил сыновей в разные города на заводы. А здесь, когда началась коллективизация, он добровольно сдал все хозяйство: мельницу, торговлю, коней. Кони у нас гарные были. А сам вот сюда уехал, в Восход, на конезавод устроился конюхом. Недолго был он там конюхом. Дом его забрали под сельсовет. У него еще было два дома для дочерей. У дочерей не тронули. Когда дед работал на конезаводе, мельницу принял кто-то из комитета бедноты. Но понимаешь, кругом хозяин должен быть. Хозяин, который бережет свое добро, за которым ухаживает, приумножает. А это, как говорится, ничье, за всем надо следить: за редуктором надо было следить, за колесом следить, за жерновами – за всем должен быть глаз да глаз. А тут что – ничье. Напились там эти горе-механики, и редуктор полетел, и колесо, даже жернова раскололись. Короче, вывели они мельницу из строя, пьяные были. А чтобы скрыть это, они наклеветали на деда, что тот подсыпал в редуктор песку.

Тогда недолгие были разговоры с богатыми, и дед попал на строительство Беломорско-Балтийского канала. С его честностью недолго там он протянул…

А здесь началась война. Естественно, отец был сразу призван. Он жил в то время в Армавире, работал на заводе. Женился, я родился, мне уже три года было, когда его мобилизовали. Мать приехала сюда, в Петровскую, к тетке, здесь стали все родственники с детьми собираться. У меня брат постарше был на два года.

В сорок третьем здесь немцы были, не то немцы, не то румыны – но мы их немцами звали. Знаешь, тогда же в оккупации голодно было всем, питались кто чем мог. В нашем сарае немцы устроили продовольственный склад. Там у них хранились и тушенка, и крупы, и макароны. А также колбаса. А в этом сарае у нас для кур было отверстие. И вот мы с братом однажды пробрались на этот склад. Я, потому что был поменьше, пролез в это отверстие и стащил немного колбасы для нас с братом. Естественно, мы съели ее с удовольствием. Мне еще и пяти не было, а брату – семи. Нам это понравилось, мы еще пошли туда. Я только залез в сарай, а там оказался повар, и нас поймали. Поймали нас с братом, поставили на ящики, и такую колбасу – он показал на ту колбасу, которую я купил у фермера, – кольцами – надели на шею, на руки, поставили на ящик спиной к друг другу. Смеялись и кричали:

– Партизаны, партизаны! – потом надели на нас автоматы и опять: – Партизаны, партизаны!

А один толстый, повар, что ли, бегал вокруг и кричал:

– Партизан колбасу украл, – причем стрелял из пистолета, но не в нас, конечно, а вверх.

Мы боялись, что в нас сейчас будут стрелять. Плакали, а на нас:

– Партизан, партизан!

Потом пришли немцы на обед, проходили и смеялись:

– Партизан попал, партизан попал!

Мы вот так вот стояли, пока немцы ели, с колбасой на шее, на руках, да еще с автоматом. Мы плакали с братом, ревели. Потом, когда немцы разошлись, этот толстый подошел, снял с нас автоматы и стал говорить:

– Колбаса кушай – будет пух-пух, – и при этом стрелял почти у самого лица. Стал снимать, каждый раз, как снимал колечко колбасы, приговаривал: – Колбаса кушай – будет пух-пух, – и стрелял вверх. Вот так он снял колбасу с нас. Потом снял с себя ремень, отстегал по голой попе и прогнал.

…И вот знаешь, после того не могу я колбасу в кольцах есть. Пытался иногда себя заставлять, но просто не знаю, что тогда перевернулось у меня в мозгах, когда немец перед носом стрелял из пистолета… Мы очень боялись, что в нас попадет, выстрелит. И вот, как говорят сейчас, запрограммировался я. Столько лет уже прошло, а вот такую колбасу есть не могу. Я скрывал ото всех, не думал, что ты догадаешься.

– А в самом деле, сколько лет я не замечал, хотя мы всегда раньше вместе обедали.

– Я такую колбасу не покупал, а покупал всегда в палке. Такая как-то не действовала на мое подсознание. Поэтому я не выдавал такое аллергическое отношение к этой колбасе.

– Мы с тобой – дети войны. Так что ты, считай, в пятилетнем возрасте был партизаном, хоть какой-то вред нанес немецко-румынскому хозяйству.

Я сидел, смотрел на костер. Петрусь пошел проверять свои закидные. Каких только рубцов ни оставила война на человеческих судьбах. Вот мой друг Петрусь, с которым мы столько лет дружим, и я, его близкий друг, не замечал шрамов, которые он столько лет носит с собой. Эхо войны до сих пор откликается на нас, детях войны. Пусть мы будем последними, до которых оно донесется…

В прошлом году я отдыхал в санатории «Машук» в городе Пятигорске. Я уже бывал там раньше несколько лет подряд. Но в тот год там отдыхало особенно много москвичей. Среди них выделялась одна интересная особа. Звали эту женщину Вера Александровна, она была поэтессой. Ее очень быстро узнали и запомнили все отдыхающие, главным образом по ее хрипловатому голосу, который слышался то тут, то там. Уже немолодая женщина была необыкновенно общительным и энергичным человеком. Первый раз, когда я ее увидел, она была одета в узкие черные брюки и черный свитер. Дважды обмотанный вокруг шеи белый шарф не очень сочетался с ее рыжими прямыми коротко подстриженными волосами. Она носила очки, которые поминутно спадали ей на нос.

Она имела обыкновение бесцеремонно подходить к отдыхающим и откровенно вмешиваться в их разговоры. Скорее всего, это издержки профессии. Как я позже узнал, она всю жизнь проработала пишущим корреспондентом и редактором.